— Поработай, — сказал он мягко, — потом уйдешь.

Томка в колебании и раздумье, а может быть ожидая моего приглашения — ха-ха! — постояла некоторое время, потом села на край доски рядом с Люськой.

— Слушайте, союзнички, мы ведь отдыхать сели, — сказал Борька, — так давайте хоть в суд сыграем, что ли.

— Давайте! — согласились все враз, и сразу стало проще.

Борька принес бумаги, карандаш, нарвал семь одинаковых полосок, на четырех написал «вор», «сыщик», «судья», «палач», скатал их трубочками и, встряхнув в горсти, высыпал на табуретку. Мы расхватали писульки. Последнюю нерешительно взяла Томка. Судье и палачу хорошо, они в любом случае наказывают или вора, или сыщика, если он ошибется.

— Я сыщик, — сказал Борька. — А вор… — Он повел подозрительным взглядом и едва дошел до Томки, она бросила бумажку и, засмеявшись, сунула лицо в ладони. — Томуся вор, — Борька развернул ее бумажку — «вор».

— Я сужу, — сказал я.

— А я палач, — сказала Мирка, потирая руки.

Я глянул на Томку. Она все еще улыбалась сквозь навернувшиеся от смеха слезы, уверенная, что ничего страшного я ей не присужу. И остальные выжидательно улыбались. Улыбнулся и я и холодно изрек:

— Пять горячих!

Это было высшее наказание.

Томка взвизгнула и хотела выскочить, но Борька поймал ее и усадил. Ойкая и прикрыв одной рукой глаза, она протянула вторую палачу. Мирка растерла ей запястье и честно врезала двумя пальцами пять горячих. Мотая кистью и пища, Томка под общий смех вылетела из подкрылечника.

Отдых кончился.

Через полчаса перед домами, точно какие-то земные нарывы, вздулись вороха мусора. Я подошел к девчонкам. Томка бродила вдоль забора с лопатой, Люська выколачивала решетку для ног, забитую грязью.

— Мир, готовь тележку, — сказал я.

— Пойдем вместе.

— К Анечке-то? Ни за что! Мы с ней враги.

— Враги!.. Ты комиссар, у тебя не должно быть врагов!

— Ух ты какая! Да у меня, если хочешь знать, есть такие враги, которые до смерти!

— Не Анечка же!

— Нет, конечно.

— Ну вот и пошли!

Мирка потянула меня за руку. Руку я отвоевал, но пошел. Мы поднялись на крыльцо и, постучавшись, шагнули за порог. В комнате было душно и чадно. Топилась плита, на которой Анечка сразу на двух сковородах пекла блины.

— Тетя Ань, нам надо тележку, — сказала Мирка. — Мусор вывезти. Мы двор подмели.

— Да уж поняла зачем, — ответила Жемякина, опрокидывая сковородку с блином на стопку уже испеченных. — Видела — Чупрыгин метлой ширикает. Уф!.. Что это вас на мусор потянуло? — на миг замерев и глянув на меня, спросила она.

Я растерялся и сказал:

— А что, и это нельзя?

— Ишь ты — отвечает! — коротко бросила Анечка и опять заметалась туда-сюда.

Мирка дернула меня за штанину и сказала:

— Мы ее на место затащим, тележку.

— Я разве не дала? — спросила Жемякина, наливая в сковородку блинной жижи той самой, наверно, поварешкой, которой стукнула Юрку. — Возьмите, возьмите, ради бога! Вон он, ключ, на косяке. В сарайке колеса. А-а! — крякнула она, как под душем, хватая вторую сковородку.

Анечкина сараюшка, величиной с нашу дезкамеру, вминалась в огород. Неспешно и важно я открыл ту самую калитку, в которую недавно врывался с воровским испугом и стремительностью, и даже хозяйски огляделся, хотя оглядывать было нечего — огород так и пустовал, лишь на двух грядках кое-где торчала переросшая редиска.