Вместе им было хорошо молчать.

Однажды она пришла в сад и долго бродила среди деревьев, а потом попросила отвести ее к отцу. Человек в маске в это время развлекался — вместе с гостями они затравили огромного пардуса, — и девочка увидела его как раз в тот момент, когда он пробил рукой ребра еще живого зверя и вытащил трепыхающееся сердце.

Она застыла. Замер и хозяин; его маска была покрыта алыми брызгами.

Потом кто-то увел девочку, а ее отец подошел к человеку-птице и окровавленной ладонью ударил того по лицу. «Кажется, я забыл сказать, — проговорил он ровным и спокойным голосом, — что ты мой раб. Ты ничем не отличаешься от этого пардуса и, возможно, когда-нибудь окажешься на его месте».

Он плохо помнил, что случилось потом — чем именно он разбил хрустальное сердце сада. Но миг, когда день внезапно сменился ночью и с темного неба посыпались белые хлопья снега, позабыть было невозможно. Снаружи была зима, и теперь она наступила и в раю. Кажется, он смеялся.

Потом его били — долго и со знанием дела, чтобы не убить, но причинить как можно больше боли. Они не знали, что он свыкся с болью давным-давно и научился ее не замечать.

Потом его продали…

Его продавали опять и опять, и каждый новый хозяин стремился объяснить тупоголовому созданию очень простую истину: ты не человек, говорили ему. Ты вещь, игрушка, забавная шутка природы. А раз ты не человек, с тобой можно делать все, что угодно.

Бард, часто появлявшийся в Садах Иллюзий, выразился бы так: постепенно его душа стала такой же черной, как его оперение. Но внешне это никак не выражалось, он бывал спокоен и молчалив, а порою становился язвительным и едким, и всякий раз его продавали не за дела, а за слова. Он потерял счет времени, и лишь потом сумел подсчитать, что провел в рабстве восемнадцать лет — до того дня, как оказался на рынке, где торговали гроганами и редкими животными, завезенными со всех концов мира. Было лето, солнце светило жарко; ему сковали руки, и раны от кандалов уже начинали гноиться…

Именно тогда он встретил Крейна.

Слепые глаза богини смотрели на него и сквозь него; Джа-Джинни и не заметил, когда именно отвернулся от Эсме. Теперь он боялся посмотреть на целительницу, но продолжил свой рассказ, хотя это было намного сложнее, чем в прошлый раз, с Джайной.

Ведь Джайне он вообще ни о чем не говорил, она пошла в его мысли и заставила измениться — он все сказал сам, просто потому, что в ее присутствии не было места ненависти и мести. Если бы он тогда ушел, не оставшись на ночь, сейчас перед Эсме сидел бы совсем другой Джа-Джинни — и он вряд ли стал бы изливать душу.

«Так что, выходит — я никогда по-настоящему эту историю не рассказывал?..»

— Возможно, ты ждешь сейчас повествования об очередном подвиге Кристобаля… — Он опустил голову. — Вынужден тебя разочаровать, потому что капитан меня не спасал из лап торговцев. Он героически меня купил, расставшись с приличной суммой. Думаю, фрегат на эти деньги вполне можно было приобрести, но Кристобаль предпочел меня. Так что, если следовать букве закона… — Джа-Джинни горько рассмеялся. — Выходит, я его собственность.

— Сомневаюсь, что капитан и в самом деле так думает, — проговорила Эсме. — Думаю, он считает эти деньги дружеским займом.

— Который я никогда не верну, — вздохнул крылан. — Поскольку с некоторых пор не участвую в схватках и, соответственно, не имею права на долю в добыче.