В доме стояла замечательная тишина. Дом, его убежище. В печи догорало пламя, источая теплое янтарное сияние.

– Это тебе пришло. – Кэтрин протянула ему квадратный конверт. – Ужасный почерк.

И без обратного адреса, отметил про себя Кардинал. Разорвав конверт, он вынул открытку с изображением большого алого сердца. Рельефные буквы: «Прошло двенадцать лет, милый…» И внутри: «…но я люблю тебя как в первый день!» Под этим кто‑то нацарапал: «Скоро увидимся».

Как и все такие послания, открытка была не подписана, но Кардинал знал, от кого она. Двенадцать лет назад он помог посадить одного человека в тюрьму; скоро этот человек должен выйти на свободу. Но главное сообщение оказалось не на открытке, а на конверте. Между строк домашнего адреса Кардинала можно было прочесть: «Мы знаем, где ты живешь».

Кэтрин что‑то ему говорила, но он не слушал. Он вспоминал сейчас то, что случилось больше десяти лет назад: единственная крупная ошибка за всю его карьеру – и, видимо, пока главная ошибка в его жизни. С тех пор этот поступок постоянно омрачал существование Кардинала, а теперь, несмотря на то, что он пытался искупить вину, это прошлое угрожало его дому, его крепости – увы, не такой уж неприступной, особенно если учесть хрупкую психику жены и специфические требования его собственной профессии.

– Извини, – спохватился он. – Что ты говоришь?

– Говорю, тут Келли звонила. У тебя точно все в порядке? Что там в открытке?

Кардинал сунул открытку в карман.

– Так, ерунда. Забавно, Келли всегда умудряется позвонить, когда меня нет. Видимо, наняла кого‑то, кто наблюдает за нашим домом.

– Не надо так, Джон. Она спрашивала о тебе. Я не думаю, что Келли способна долго злиться на кого‑то. Во всяком случае, на тебя – нет.

– Ну да.

– Теперь живет в новой квартире. Делит ее с кем‑то. В Ист‑Вилледж. Говорит – вычурно, но жить можно.

– Вообще не понимаю, почему она так рвется жить именно в Нью‑Йорке. Я бы не стал там жить, даже если бы мне приплачивали. С меня хватило Торонто.

Кардинал отправился в ванную и включил душ как можно горячее – насколько мог выдержать; потом постепенно сделал похолоднее. Обжигающие струи немного подняли ему настроение, но в сознании все еще прокручивались события двенадцатилетней давности. Тогда он пересек невидимую черту, а когда потом попытался вернуться обратно, к прежней жизни, к своему прежнему, подлинному, цельному Я, – он обнаружил, что это была не черта, а глубокая пропасть.

Он заставил себя думать не о прошлом, а о настоящем, о дикой трагикомической сцене на базе «Гагара». Кардинал вспомнил, что, как раз перед тем как на него напали, в мозгу у него начала зарождаться какая‑то идея. Теперь, под душем, эта мысль возникла вновь. Это была мысль о Тупренасе.

Он вытерся, завернулся в толстый халат и вошел в гостиную, чтобы позвонить.

– Делорм? Это Кардинал.

– Кардинал, ты хоть знаешь, сколько сейчас времени? Представь себе, у меня есть личная жизнь.

– У тебя ее нет. Я тут думал про Тупренаса. Помнишь, он нам сказал, что Поля Брессара убили и зарыли в лесу?

– Тупренас – псих. Все знают, что он псих. Я вообще удивляюсь, что ты взялся проверять его байку.