И тут садовник вздрогнул и заговорил в пустоту, обращаясь к людям, которых видел только он один. Врач, который вообще-то за свою долгую жизнь научился смотреть в бездну без дрожи, застыл в кресле, а Шарлотта почувствовала, как все маленькие светлые волоски на её коже поднялись. И тем не менее она продолжала медленно, но не сбиваясь читать, пока не оказалось, что и в этом уже нет надобности, и она отпустила садовника, Жан-Люка, в странствие по прошлому.

В течение какого-то отрезка времени, продолжительность которого они позднее не могли определить, двое учёных наблюдали, как молодой поэт беседует, кланяется, учтиво и вместе с тем немного по-детски смеётся, но вдруг он неожиданно покачнулся и чуть было не упал. Вдвоём они уложили его на диван, и врач закрыл ему глаза, убрал манжету, электроды и иглу и перевёл его из состояния гипноза в глубокий сон.

На следующий день они расспросили его и услышали совершенно захватывающее описание гостей, которые двести лет назад окружали поэта. Только один образ остался расплывчатым, ускользающим, а именно — молодая женщина. Говоря о ней, садовник использовал такие слова, что, казалось, он никак не может сосредоточиться.

— Удивительно, — сказала Шарлотта, — ведь это самое сильное из когда-либо испытанных им чувств.

— Может быть, он уже всё, что мог, написал о нём в своих книгах, — предположил садовник.

— Это невозможно, — ответила Шарлотта. — Для страстно увлечённого человека любовь представляет собой лабиринт. Любой путь похож на выход, но всё равно все они ведут к центру.

— Позвольте спросить, — сказал садовник, — откуда мадемуазель знает об этом?

— Я об этом читала, — ответила Шарлотта сдержанно и снова почувствовала непонятно откуда возникшую лёгкую неуверенность.

В 22 часа врач в последний раз проверил приборы и дал Пьеру его лекарство. Потом он погрузил его в состояние гипноза. В 23 часа Шарлотта начала читать вслух фрагменты из дневника.

Час спустя возник контакт. Пьер вздрогнул, словно невидимая рука протянулась сквозь время и увлекла его назад к гостям, среди которых Жан-Люка и Мари Клод в последний раз видели вместе.

За окнами всё сильнее бушевала непогода, и в голове у Шарлотты пронеслась мысль, что сад представляет собой всего лишь хрупкие, недавно высаженные кулисы и что, если начнётся гроза, молния может закоротить электрические приборы. Но врач был в восторге: большую часть своей жизни он проблуждал во тьме, в гинекологии, потом в психиатрии, и вот теперь он вышел на свет, теперь его руки уверенно держали приборы и ступку со смесью галлюциногенов, виски его блестели, и он чувствовал, что неистовствующий над крышей ветер был на самом деле тем колдовским, языческим, первобытным желанием, которое он выпустил наружу.

В комнате этот ветер звучал далёким завыванием и заставлял трепетать пламя больших свечей, и на этом фоне садовник наполнял комнату людьми. Он учтиво обходил своих невидимых гостей, стоявших возле оконных ниш или сидевших в креслах и шезлонгах, попивая чай с ромом и сахаром, которым их угощали. В молодом человеке ощущалась светская уверенность прошлого, но одновременно на лице его был лёгкий, непроходящий румянец — напряжённое возрастающее ожидание того, что должно случиться. Прямо за его спиной стояла Шарлотта, иногда она умолкала, иногда приглушённым, проникновенным голосом читала вслух отрывок из дневника, — не о той самой ночи, потому что о ней не осталось никаких записей, — но о прежних, похожих приёмах, а перед её глазами садовник в пустом помещении общался с людьми, которых уже много лет нет в живых.

Особенно застенчивым и любезным он становился, когда разговаривал с молодыми женщинами, и тогда врач с Шарлоттой подавались вперёд, ловили каждое его слово и видели, что кривая самописца изменяется и отклоняется стрелка вольтметра, отражая объективные физические корреляты эмоций и степени заинтересованности молодого поэта.