«Одна ночь», которую он довольно высоко ценил сам, – наверное, лучшая его военная пьеса: про то, как мать пробивается за линию фронта, в осаждённый город, – это абсолютная сказка. Это вроде бы реалистическая пьеса, но когда начинаешь её читать или слушать (а она есть в прекрасной аудиоверсии в Сети), то понимаешь, что эти люди выдуманные, и Ленинград замороженный там предстаёт как сказочный замок. Но, как ни странно, эта пьеса гораздо реалистичнее, чем вроде, казалось бы, реалистический и насквозь романтический арбузовский «Мой бедный Марат», тоже о блокаде. В любовный треугольник в блокаду – в это не веришь. А в перерождение людей в каких-то сказочных великанов, в каких-то удивительных сказочных домашних существ, которые помогают матери в «Одной ночи», – в это веришь, ничего не поделаешь. Шварц понял, что без сказки реалистическое произведение невозможно.

И в этом смысле, конечно, самые реалистические пьесы сороковых годов – это «Тень» и «Дракон». «Тень» – это повесть о том, как теневые технологии (сны и тени, если вы помните, находятся в двоюродном родстве) оплетают мир. Это история о том, что во времена великих потрясений и катастроф аморализм становится довольно дорогим и довольно ходовым товаром. Когда всё тотально аморальное, самые популярные люди – это люди, которые отвергли мораль в своей повседневной практике. Это всякого рода «духовные проститутки», торгующие собой. Это могут быть продажные журналисты, это могут быть продажные шлюхи. Это именно богема, бравирующая имморализмом.

Там есть такой замечательный персонаж – певица Юлия Джули. В образе Юлии Джули очень точно изображена богема сталинской эпохи, такая развратная богема позднего Рима. И им можно всё, им разрешается всё. Не разрешается только мораль, только прямота. Вот Аннунциата – это запрещённый человек, потому что нельзя говорить правду. А тотальная ложь, тотальный обман, хитрость, проституция, торговля собой – это очень поощряется, это необходимо.

Кстати, к вопросу о тех, которые говорят, что при Сталине был порядок. Да никакого порядка не было! На самом деле процветала самая разнузданная, самая пошлая аморальность. И процветала именно потому, что служила моральным оправданием режиму: мы такие. Мы твари. С нами нельзя иначе. Вот это дурное мнение о человечестве (в основном на основании собственной мерзости) – это и есть самая большая мерзость. Среда, в которой действуют в тени, где подонки легитимизируют насилие, тупость, фашизм… «Кожу из-под трусов… врачи пересадили ему на лицо… и пощечину он теперь называет просто – шлепок». Блестящая метафора! Абсолютно точно! И у чистого и доброго Шварца такая резкая вещь – большая редкость.

Почему «Дракон» – гениальная пьеса? Ещё и потому, что там создан обаятельный образ добра. Борис Борисович Гребенщиков мне как-то в интервью рассказывал, что святые очень редко бывают привлекательными. Вообще добро чаще всего непривлекательно, оно о внешней привлекательности не заботится. Это верно. Но Ланцелот, который через слово говорит «прелестно», – это милое, очаровательное добро, потому что в этом добре нет тоталитарности. Оно противопоставлено тоталитарности Дракона, но само оно при этом не каменное, не железное – оно весёлое, самоироничное. И побеждает оно с помощью простых человеческих техник: с помощью говорящего музыкального инструмента, с помощью говорящего кота.