Петрушевская из той породы художников, которые в семидесятые годы, почувствовав лоск и жир зажравшегося обывателя, начали просто пробивать его и пытаться вызвать у него, может быть, какую-то реакцию, оказать какое-то воздействие, не обязательно играя на пианино, а иногда просто стуча по крышке рояля, а иногда и просто давая под дых этому читателю. И Петрушевская часто даёт читателю под дых, и Алесь Адамович это делал постоянно. А сколько раз это проделывал Элем Климов в своих фильмах? А как это проделывает Кира Муратова, которая тоже всё время выходит за грань допустимого, особенно в поздних своих картинах?

Для чего же Петрушевская это делает? А для того, для чего и Андерсен, – напомнить о базовых вещах, потому что, если мы об этих базовых вещах не вспомним, нам о них напомнят мировой войной. Айтматов же замечательно говорил: «Если литература не будет трагической, то человеку придётся учиться трагедии у жизни, у реальности».

То, как работает Петрушевская, вызывает восхищение чисто читательское, чисто эстетическое. Я, пожалуй, как эталон романа рассмотрел бы её «Номер Один, или В садах других возможностей». Она не зря так назвала эту книгу, потому что автор этого романа, безусловно, номер один в современной российской прозе, может быть, и в фантастике тоже, потому что это фантастическая история.

Это история о том, что Алексей Иванов в «Золоте бунта» назвал «истяжельчеством» – извлечением души, намеренным переселением, подселением души (есть такая жизненная практика). Это довольно страшная история о том, как в разорившемся НИИ, руководить которым пришёл бандит, один учёный освоил это истяжельчество, извлечение души, потому что он долго занимался ритуальными практиками народа энти. Мне ужасно нравится, что они называются «энти». Ученый сумел подселиться в тело бандита и с помощью этого бандита добыть денег для своей беспомощной жены и больного мальчика. (Ну, где Петрушевская, там больные дети всегда.) А дальше тело начало давить на душу. И в результате герой пришёл домой, ребёнка избил, а жену изнасиловал.

Вот это потрясающая история, потому что бандитское тело оказалось сильнее интеллигентской души. И там гениальная сцена, когда борются в герое эта душа с этим телом! Это на языковом уровне решено, потому что Петрушевская владеет языком как никто. И блатная феня в сочетании с научной – это производит поразительный эффект. Там же и замечательные размышления о русском язычестве, очень созвучные и, кстати, цитирующие пелевинские «Числа», – о том, что в России ритуал значит больше веры, о том, что языческий ритуал лежит в основе всего, человек из всего себе делает обрядность. Ну, может быть, это обсессия и компульсия своего рода, но там это замечательно обосновано: где нет веры, там бал правит суеверие.

Что Петрушевская очень точно поняла в девяностые? Девяностые годы были ожиданием большой катастрофы, потому что ощущение греховности происходящего накапливалось, антиутопия становилась основным жанром. Самой популярной антиутопией, помимо кабаковского «Невозвращенца», была, конечно, маленькая новелла Петрушевской «Новые робинзоны». И вот эта новелла вся дышит ожиданием того, что скоро начнётся. Что начнётся? Распад, раздрай, разруха, глад, мор, уход в деревню из городов. Там есть такая фигура – отец, который о многом догадывается, который ладит избушку, умелец такой, заранее заготавливает консервы, заготавливает транспорт. И всё семейство спасается в этих вымирающих русских деревнях, где остались ещё какие-то старухи и избы, и больше ничего. А потом, говорит главная героиня, «к нам придут… Но нам до этого ещё жить да жить.