Вот это ощущение, что всё разрешится бегством, что нет ничего, кроме бегства, что главным занятием нового человека станет бегство, и передаёт Петрушевская. И мы продолжаем жить с этим ощущением, потому что под нашей стабильностью, так сказать, бродит ледяное болото. Как под гнойной коркой шевелится какая-то больная, страшная и незаживающая рана, её можно заливать деньгами, мёдом, чем угодно, но она не перестанет быть – тут нужен пенициллин.

И «Гигиена» – это рассказ о возмездии, об отсроченной расплате, о том, что человек губит себя, пытаясь спастись с помощью предельного эгоизма, бесчеловечности.

Да, конечно, Петрушевская – писатель, который не соблюдает никаких барьеров. Это, может быть, женское неумение вовремя остановиться (опять гендерную проблему приходится поднимать), некоторая истерия. Но Петрушевская, конечно, пишет сильнее десяти мужчин, вместе взятых, именно потому, что она страшно внимательна, страшно чутка, она отличается невероятной пластической зоркостью. И пьесы её сделаны очень точным слухом, правда, на сцене эта точность не так поражает, как при чтении. Ну, просто смотришь: жизнь – и жизнь. А вот когда читаешь Петрушевскую, то поражаешься этим уколам точности и понимания. Она работает со страхами. И именно то, что она не боится вглядываться в эти страхи, вытаскивает их наружу, – это и спасает читателя от ублюдочного эгоизма, это заставляет его избавиться от страха и посмотреть на страдающих рядом людей. Поэтому это великая литература. И если бы Петрушевской достался Нобель, это было бы очень хорошо.

«Ушагал далеко вперёд…»

(Павел Васильев, Пётр Луцик и Алексей Саморядов)

[13.11.15]

Привет, полуночники!

Лекция по бесчисленным просьбам будет о Павле Васильеве. Сегодня он на щите, и поднят он на щит абсолютно взаимоисключающими людьми и силами. И поэтому, наверное, пора поговорить о том, что такое Васильев (во всяком случае, в моём понимании), не убегая от всяких действительно важных и серьёзных подходов к теме.

Начинаю пока всё-таки с вопросов.

– Не кажется ли вам, что как-то совсем забыли замечательного писателя и талантливого киносценариста Юрия Нагибина? И творчество его было высокое, и происхождение загадочное, и жизнь нетривиальная, – flamingo пишет.

– Понимаете, тут сложная штука. Нагибина я перечитал недавно. Перечитал рассказ «Терпение», который в своё время наделал много шуму, – рассказ о калеках, сосланных на вымышленный остров Богояр, в котором угадываются Соловки. А может, он и не вымышленный. В общем, на этот остров сослали после войны всех калек, и героиня встретила там свою первую любовь, с которой простилась в Коктебеле в 41-м году, а на войне он ноги потерял, и вот она его на этом острове встретила… Я помню, что больше всего негодования у тогдашней критики вызывало то, что героиня сразу ему отдаётся там же, в лесу: вот как это можно, тридцать лет спустя?

Честно говоря, я поразился тому, как это плохо написано. Я вообще-то привык думать, что Нагибин – очень хороший писатель. Я думал это прежде всего после его гениального «Дневника», который был издан сразу после его смерти. Он отдал его в печать ещё при жизни, и вот, как бы свершив своё главное дело, умер. Царствие ему небесное. Он был настоящий писатель. Но, странное дело, как же плохи были его официально публиковавшиеся вещи.

Он принадлежал к тому удивительному, моему любимому поколению – поколению советских мальчиков 41-го года, московских гениальных мальчиков, так рано созревших. Уже к шестнадцати годам это были зрелые люди, не по-детски интересовавшиеся любовью и сексом в том числе, не по-детски готовые умирать, не по-детски ответственно и серьёзно размышлявшие о будущем.