Дочитав статью, я поймал себя на мысли, что, если отвлечься от факта «заказанности» этой публикации, я готов в принципе подписаться под каждым словом, пусть даже она и проникнута таким вот митинговым пафосом. Еще бы, сам не так давно проповедовал подпевкой Мартынову подобные мысли. Но тогда — подпевкой, а теперь как? Теперь, когда ты стоишь по эту сторону баррикады, и хотя уверяешь ты себя, уговариваешь непрерывно, что так надо для дела, иначе Герострат будет продолжать безнаказанно убивать людей, не закрадывалось ли сомнение, что выбрал ты не ту СТОРОНУ, что противостояние, ради разрешения которого ты здесь, — очередное прикрытие, грим, и если не испугаться, плеснуть водой, не проявятся ли под отвалившейся штукатуркой еще более безобразные лики, чем все, которые доводилось тебе до сих пор видеть?..

Но шел уже седьмой день, и чувственный отзвук этот, всколыхнувшись во мне, лишь еще одним кирпичиком лег в основание уверенности в том, что пора наконец переломить ситуацию. И хотя до окончательного принятия страшного для меня решения было еще далеко, шаг в правильном направлении я уже сделал. И одному Богу известно, чего мне это стоило…

Глава двадцать четвертая

А кульминация пришлась на четвертый день моего участия в поисках Герострата: 12 июля, вторник.

Сначала была бессонная ночь. Сифоров допил свою водку и, пошатываясь, ушел. Карточки он оставил на столе. Для меня же началось время метаний в стенах «явки номер раз», грубых самобичеваний, стонов сквозь зубы: «Я не хотел!». И открытые глаза мертвых спецов виделись мне, и лица — нет, не лица, я же никогда не видел лиц — а лишь какие-то смутные обезличенные взгляды тех, кто был убит в течении длинного июльского дня для того лишь, чтобы Герострат мог передать МНЕ свое короткое, но многозначительное послание. Сифоров поберег мои нервы и не принес фотографий с мест происшествий, но мне-то было достаточно знать, только знать, а уж за скупыми фразами, за статистикой я научился видеть кровь, слезы и смерть.

Потом была депрессия, отягощенная навязчивой идеей плюнуть на все, разорвать договоренность с ФСК о сотрудничестве, уехать к черту на кулички из города.

Марина, будучи психологом, тонко прочувствовала мое состояние и старалась в эти сутки вообще не попадаться мне на глаза. Потому все мои крики, требования выпустить меня из этой тюрьмы: «Я, в конце концов, свободный человек! Могу идти, куда хочу! Могу делать, что хочу!» — были обращены к безмолвным стенам.

Наверное, мне следовало по примеру Сифорова напиться, снять таким образом стресс. Но при одной только мысли о выпивке меня вдруг так сильно затошнило, что я предпочел остаться трезвым.

А потом все закончилось. И хотя прежнюю уверенности в своих делах и поступках я утратил безвозвратно, новую точку опоры мне отыскать удалось. А с ней пришли рассудительность и готовность драться дальше, до конца. Я знал, что буду делать, если станет совсем плохо, и знание это способствовало возвращению отложенного когда-то решения вырваться из замкнутого круга, вырваться из СХЕМЫ.

И вечером этого дня, когда я окончательно оправился, и мы втроем: я, Марина и Сифоров — собрались по традиции на кухне, чтобы обсудить текущие дела, Марина высказала свое предложение. Но раньше она захотела уточнить для себя несколько деталей.

— Скажите, Кирилл, — обратилась она к Сифорову, — как поступил бы Герострат, если в природе существовал бы еще один Центр?

— Но второго Центра, к сожалению, не существует, — отвечал капитан хмуро. — В Киеве, в Саратове, в Москве — филиалы. А Центр был один, здесь, и теперь он уничтожен.

— Давайте сделаем допущение, — не успокоилась Марина. — Скажем, тот Центр — лишь еще один филиал, где, так сказать, суммировалась информация, поступающая из других городов, делались соответствующие выводы, а затем все материалы передавались дальше, в настоящий Центр.