«Яблонька… Моя единственная. С ней не было ничего, только ты мне нужна. Её больше не будет, — глухо проговорила она. И добавила зачем-то: — Прости меня».

Златоцвета смотрела на неё с бесконечной ласковой печалью.

«Это не тебе решать, будет или нет, — вздохнула она. — Устала я что-то, государыня моя… Хочу лечь пораньше, прости».

«Злата! — Княгиня сжала податливые, прохладные руки, прильнула к ним губами. — Я останусь верной тебе. Мы с тобою — половинки, только я и ты. Третьей здесь не место. Это было лишь наваждение, и оно прошло, милая. Ты — моя яблонька и всегда ею будешь».

В глазах Златоцветы тихо сиял тёплый, вечерний свет.

«Будь лишь верной Лаладе, — сказала она, касаясь пальцами волос княгини. — А теперь позволь мне остаться одной. Утомилась я, хочу лечь».

Таков был её ответ и в следующий раз: «Устала, хочу лечь одна». С печалью в глазах Златоцвета отказывала Лесияре, и та, мучимая чувством вины, не смела настаивать. Ни единого упрёка не слышала она из уст супруги, но и былой близости между ними не стало. Во всём Златоцвета оставалась прежней верной и ласковой подругой, кроме одного — супружеского ложа, хотя княгиня не оскверняла его плотской связью — она даже поцеловала-то Ждану всего один раз наяву. А сны… Считать ли их изменой?

Как бы то ни было, отказываясь разделить с княгиней ложе, Златоцвета не получала больше и омоложения. Не будучи белогорской девой по рождению, она нуждалась в живительной силе Лалады, которой делилась с ней Лесияра, дабы поддерживать её молодость, здоровье и красоту так долго, насколько это возможно. Без такой поддержки природа начала брать своё очень быстро: не прошло и пары месяцев, как в волосах Златоцветы заблестели первые серебряные нити, а возле глаз пролегла мелкая сеточка морщин. После долгого непрерывного лета осень вступала в свои права, навёрстывая упущенное с пугающей скоростью.

«Злата… Зачем ты придумала для меня такую пытку? — с горечью спрашивала Лесияра, сидя на скамеечке у ног жены и с тоской пожимая её пальцы. — Да, я виновата перед тобой, но эта казнь слишком жестока. Ты хочешь лишить меня самого дорогого — себя самой? Да, ты знаешь, что для меня больнее всего, и пользуешься этим, чтобы меня наказать…»

Руки Златоцветы грустно и слабо ответили на пожатие, на глазах выступили сверкающие капельки.

«Я не могу, государыня, — прошелестел её ответ. — Я ни в чём тебя не виню, не держу зла и наказать тебя вовсе не стремлюсь. Я просто больше не могу… Мне больно от твоих прикосновений».

Лесияра невольно разжала руки. Ей самой хотелось заплакать, да только слёзы окаменели где-то на полпути к глазам, царапая сердце.

«Лада… Неужели я тебе так опротивела?» — чуть слышным, дрогнувшим голосом проговорила она.

Ресницы Златоцветы устало опустились, ладонь невесомо легла на голову княгини.

«Не опротивела… Нет, не говори так. Просто мне не нужно чужого… того, что не для меня предназначено. Ведь всю эту ласку, все эти прикосновения ты хотела бы отдать ей, а отдаёшь мне. Ты кривишь душой, государыня, и передо мной, и перед самой собой. Не нужно этого делать».

Сцепив зубы, Лесияра еле сдержала бурю, поднявшуюся в душе. Всё внутри клокотало, кипело, ревело, рыдало… Выпусти она этот разрушительный, горький вихрь наружу, от дворца не осталось бы камня на камне.

«Злата, — проговорила она глухо. — Всё, что я хочу отдать, предназначено лишь тебе. Пойми ты это! Я не кривлю душой, я говорю так, как есть. Поверь мне! Хотя… — Княгиня поднялась и прошлась по ковровой дорожке, стараясь унять боль.