В общем, при соблюдении мер осторожности чрезмерного риска в таких вылазках не было. Хуже всего было нарваться на Купчика или его товарищей по оружию. Но я научился обходить загодя такие препятствия.

У храма полицаи присматривали за порядком, но все были, к счастью, незнакомые. Бросилась в глаза масса народа в полувоенной форме, в шинелях, в перетянутых ремнями зипунах. Вид у этих людей был решительный. И раньше я подобных субъектов в таких количествах не видел.

Стрельбицкий между тем перешел к коронному номеру своих «театральных программ» — как нижайше всем честным униатам нужно молиться за свободную Галицию.

Все эти его проповеди с самого начала больше смахивали на митинги. Он с ликованием зачитывал решения ОУН, воззвания Бандеры, транслировал в массы идеи независимой Украины, которой Гитлер пока что союзник. Договорился до того, что однажды приехали фельджандармы и отвезли его на разбирательство в комендатуру. Выпустили, правда, на следующий день. После этого разглагольствовать он меньше не стал, но теперь все больше распинался об ужасах и мерзостях большевизма, а также о мудром Гитлере. И все же не удерживался, не упускал случая вставить: «Галиция станет свободной!»

Вот и сейчас он прошелся по большевикам, которых надо выявлять и поднимать на вилы. По партизанам и беглым военнопленным, которых тоже надо срочно найти и поднять на вилы. По евреям, заговорщикам, врагам Свободной Украины, коих тоже непременно ожидают вилы.

За все эти явно не христианские, а по-бесовски кровожадные призывы хотели мы его прихлопнуть, но передумали. Не стоило злить и отвращать от нас население, большая часть которого колебалась.

Добрая половина присутствующих на площади, особенно те, что в шинелях, на моих глазах буквально впадала в религиозный экстаз. Многие уже стояли на коленях, в чем-то клялись, за что-то обещали умереть. И не только обещали — готовы были умереть и убивать хоть сейчас. Без оглядки. В слепой холодной ярости идти туда, куда взмахом указующей длани пошлют попы и командиры. За Свободную Украину без большевиков, жидов и поляков.

Зрелище давало повод для размышлений. Для меня было очевидно, что националистическая истерия нарастает. И это явно неспроста. Вскоре будет такое давление в этом котле, что он рванет и разнесет все вокруг.

С церковной площади я двинул в сторону нашего села. Было еще одно недоделанное дело. При каждом визите в наши края я старался навестить Арину. Просто не мог оставить ее одну. Она все так же притягивала меня, заставляла вращаться вокруг своей персоны.

Она была дома. Присмотревшись и оглядевшись окрест, я осторожно двинулся к крыльцу с покосившейся незапертой дверью. Мог нарваться на любые сюрпризы, поэтому не уставал озираться. Это уже давно вошло в привычку — чутко ощущать изменения в окружающей среде.

Сейчас я опасности не ощущал. Зато, как всегда, когда переступал этот порог, испытал тягостное чувство. Тягостен этот опустевший после смерти ее отца и наполнившийся тоской гулкий дом. Все тягостнее становилось и состояние Арины.

Она стала крайне замкнутая. Одеваться старалась как замарашка и постоянно прятала взгляд. Делала все, чтобы на нее не обращали внимания. И стала очень злой, но все равно оставалась для меня такой же привлекательной.

Приняла она меня, как всегда, холодно. Но все же приняла, в очередной раз всем своим видом показывая, что я ей не в радость и что меня здесь не ждут. Или все же ждала? Кто этих женщин поймет… Они все равно говорят всегда не то, что думают, а думают не то, что чувствуют. Поступают же вообще вопреки и чувствам, и мыслям, и логике.

Она разлила по чашкам какой-то эрзац. Он считался у немцев кофе, и ей выдавали его в клинике.

— Арина, ты же скоро совсем зачахнешь, — произнес я, отхлебнув горький и неприятный на вкус «кофе».