Потом мы въехали на околицу…

Первый раз в жизни чуть не лишился сознания. Накатило так, что я едва не вывалился из седла, и только резкий окрик Миколы привел меня в чувство.

Я смотрел перед собой, не в силах отвести глаза. А потом все же поднял их к небу, будто вопрошая: «Как может такое быть?»

На въезде в деревню на штакетник были нанизаны тела пятерых детей возраста трех-четырех лет.

— Как же это? — сдавленно произнес я, ощущая себя вмиг каким-то ослабевшим, никчемным. Мне показалось, что все это происходит с кем угодно, но не со мной. Потому что в моей жизни, при всех ее трудностях, жестокости и издержках, такого быть просто не может.

Но «полицай-партизан» Микола взбодрил меня:

— Чего размяк, командир? Вперед! Осмотримся!

Все же наработанные рефлексы взяли верх. Мы осторожно въехали в село, так, чтобы не попасть под огонь и вовремя дать отпор, прикрывая друг друга.

Врага там не было. Вообще никого из живых не было.

Мы ехали от дома к дому. От некоторых остались угольки. Другие стояли целые. И везде валялись трупы. Истерзанные, зарубленные, расстрелянные. Истязали их страшно.

В одном из домов, среди объедков и недопитых бутылок самогона, лежал мертвый годовалый ребенок, голое тельце которого было прибито к доскам стола штыком. В рот ему изверги засунули недоеденный квашеный огурец.

Страшный запах шел от сгоревшей католической церкви.

— Понятно все. Зашли. Порубили, кого могли. Остальных в церковь загнали и живьем сожгли, — сделал заключение Микола.

— Кто? — сдавленно произнес я — до сих пор как-то не мог восстановить связь с реальностью и двигался на автомате. — Немцы?

— Да не смеши! Это наши землячки. Борцы за чистоту нации, — произнес, недобро щурясь, Микола.

— Почему думаешь?

— Немцы бы топорами рубить не стали. Да и следов от машин нет. Зато следов от подвод полно. Это награбленное на телегах увозили. Притом совсем недавно.

— Догоним. — Я собрался и вернул себе решимость. В груди просыпалась ярость, и она смывала морок.

— Куда нам троим, — поморщился Микола.

— Догоним! — настойчиво повторил я и резко пришпорил коня.

И догнали. Благо дорога из села вела одна-единственная, а разбойники не торопились. Завидев вдалеке движение, сближаться мы не стали, а направили коней в лес. По широкой дуге, чтобы не терять маскировку, обогнули дорогу. И выбрали место для засады.

Показалось восемь тяжело груженных подвод. На них сидели мужики — человек десять. Только у двоих виднелись ружья, и еще у одного — немецкий автомат. Были они беззаботны, балагурили и курили. Еще на подводе ехали женщины, счастливо кудахтали, на ходу примеряли на себя тряпки, явно из сундуков жителей сожженного села.

Когда обоз приблизился на оптимальную дистанцию, Микола вопросительно посмотрел на меня. И я с видимым удовольствием приказал:

— Огонь!

Бандиты были к такому совершенно не готовы. Они пребывали в эйфории от удачно обтяпанного дельца и успели произвести в ответ лишь один выстрел. Да так и легли под градом пуль. Всех в расход! И плевать, что там женщины. Это те женщины, которые примеряли кофточки убитых полячек.

Одного живого, без единой царапины, мелкого, жилистого и гладко выбритого мужичка неопределенных лет мы извлекли из-под телеги, где он надеялся переждать тяжелые времена. Теперь эта трясущаяся тварь стояла на коленях, все пытаясь подползти и целовать нам сапоги.

— Не убивайте! — отчаянно верещал он.

— Вы село сожгли? — поинтересовался я для порядка.