— Воровские чудеса, — отрезал Кенсоннас. Все трое рассмеялись.
— И вот к чему мы пришли, — продолжил пианист. — Мишель — поэт, Жак — солдат, Кенсоннас — музыкант, и все это в эпоху, когда больше нет ни музыки, ни поэзии, ни армии! Мы просто идиоты! Ну ладно, мы разделались с обедом, он был весьма содержательным, по крайней мере в том, что касается беседы. Перейдем к иным упражнениям.
После того как со стола было убрано, он вернулся в отведенную ему нишу, и фортепьяно снова заняло свое почетное место.
Глава VIII
Где речь идет о старинной и современной музыке и о практическом применении некоторых инструментов
— Наконец-то мы уделим немного внимания музыке, — воскликнул Мишель.
— Только не надо современной музыки, — сказал Жак, — она слишком трудна…
— Для понимания — да, — ответил Кенсоннас, — для сочинения — нет.
— То есть как? — спросил Мишель.
— Сейчас объясню, — продолжил Кенсоннас, — и подкреплю мои слова выразительным примером. Мишель, потрудись открыть фортепьяно.
Юноша повиновался.
— Хорошо. А теперь садись на клавиши.
— Как? Ты хочешь…
— Садись, говорю тебе.
Мишель опустился на клавиатуру инструмента, издавшего душераздирающий звук.
— Знаешь ли ты, что ты сейчас делаешь? — спросил пианист.
— Понятия не имею!
— Святая невинность, ты упражняешься в современной гармонии.
— Точно! — вставил Жак.
— Да, то, что ты извлек из фортепьяно, это попросту современный аккорд. И уж совсем страшно становится от того, что нынешние ученые берутся дать этому научное объяснение! Раньше лишь некоторым нотам было дозволено соединяться друг с другом; с тех пор их примирили, и они больше не ссорятся между собой, они для того слишком хорошо воспитаны!
— Но результат не становится от этого менее неприятным, — заметил Жак.
— Что хочешь, друг мой, нас привела к этому сама логика вещей; в прошлом веке некто Рихард Вагнер, некий мессия, которого недораспяли, изобрел музыку будущего, и мы до сих пор терпим ее иго; в его время уже обходились без мелодии, он счел нужным выставить за дверь и гармонию, в результате горница оказалась пустой.
— Но, — заговорил Мишель, — это все равно как если бы писать картины без рисунка и без красок.
— Именно так, — ответил Кенсоннас. — Ты говоришь о живописи, но она не входит в число французских искусств. Она пришла к нам из Италии и Германии, и я не так переживал бы ее профанацию. В то время как музыка — дитя, выношенное в нашем чреве…
— А я считал, — откликнулся Жак, — что музыка родом из Италии.
— Ошибаешься, сын мой. До середины шестнадцатого века французская музыка господствовала в Европе. Гугенот Гудимель был учителем Палестрины, а самые старые, самые наивные мелодии имеют галльское происхождение.
— До чего же мы докатились, — вздохнул Мишель.
— Да, сын мой, под предлогом использования новых методов партитуру строят теперь на одной-единственной ноте — долгой, тягучей, бесконечной. В Опере она начинается в восемь вечера и заканчивается без десяти минут двенадцать. Продлись она пятью минутами дольше, и дирекции пришлось бы платить штраф и удваивать вознаграждение охраны.
— И никто не протестует?
— Сын мой, музыку теперь не дегустируют, ее проглатывают! Горстка артистов попробовала бороться, твой отец был в их числе. |