«А если нет?! Что, если…» – снова вступил третий голос, но я приказал ему заткнуться. Нужно идти дальше, и скоро я смогу убедиться, что все в порядке.

Девятый вагон – в смысле, девятый по счету из тех, что я прошел, выскочив из ресторана.

Слышал где-то, что у японцев самой тяжкой пыткой считается пытка надеждой. Вот я бегу, верю в чудо, в то, что добрый машинист объяснит мне, что к чему, и подтвердит: через два часа поезд придет в Улан-Удэ. Я выйду на перрон, меня встретит отец, которого я не знал и не помнил, но которого сейчас хотел видеть больше всего на свете, и все пойдет-покатится своим чередом. Все будет как раньше, разве что в поезд я больше ни за что никогда не сяду. А так – снова начнется обычная жизнь, скучная и прозаическая, но такая желанная и недосягаемая.

Открывая дверь в следующий вагон, я страдал от неизвестности и надеялся на счастливый, нормальный исход так сильно и так страстно, что было жутко: если в итоге не сбудется, то сердце не выдержит, лопнет.

Десятый вагон. Одиннадцатый.

За окном – день. Пасмурный, серый, поэтому трудно понять: только что наступило утро или скоро начнет вечереть. Главное и удивительное (хотя пора бы ничему не удивляться), что не ночь. А ведь когда я был в ресторане, наступил вечер. Выходит, все опять поменялось, перемешалось, стрелки часов повернули вспять.

«Не забывай, – робко напомнил первый голос, – может быть, все идет как надо, а ты позабыл, перепутал».

Двенадцатый вагон оказался плацкартным.

Люди, люди… Сидят, лежат, едят, спят, хохочут, перебрасываются словами, как мячиками. Сколько же людей на свете – плохих, хороших, добрых, злых… А обо мне все забыли. Даже мать. Мне кажется, она уже не помнит, что у нее есть сын.

О попавших в круг, наверное, всегда забывают. Или, напротив, ищут и молятся? Все-таки скорее второе. А иначе откуда столько объявлений на столбах и стенах – «Помогите! Пропал человек!».

Пропавшие человеки смотрят с отпечатанных на черно-белом принтере фотографий печальными собачьими глазами. Непохожие сами на себя, они молча кричат, зовут и не могут дозваться. Ветер гладит их бумажные щеки и лбы, дождевые капли помогают плакать, а солнце сушит горькие слезы.

Может, мать сейчас тоже ходит и расклеивает эти объявления – свидетельства того, что ее сын канул в небытие? Хотя нет, конечно. Не клеит она ничего. Какой смысл искать человека в Казани, если он сел в поезд и укатил в Сибирь?

Она ведь сама это видела. Теперь я был уверен, что мать стояла там, на вокзале. Спряталась, чтобы я не заметил, и смотрела на меня издали. Думала, наверное, какой же я дурак, куда меня понесло, ведь и Дама разбилась – предупредила, чтоб не ездил…

Правильно ты думала, мама, правильно.

Вспомнилось, как она смотрела на меня перед отъездом, когда мы стояли в прихожей. Уже не пытаясь отговорить ехать, мать лишь глядела мне в глаза – тогда я не понял, что читалось в этом исступленном взгляде. Понял только теперь, что сердцем она видела не меня – тогдашнего, а меня – сегодняшнего. Чувствовала мою грядущую боль и муку, чувствовала уже в тот момент, и злилась на себя, потому что не могла предотвратить, оградить, избавить меня от страданий.

А вот и тринадцатый вагон. Несчастливое число! Можно подумать, до этого все числа были счастливые. Обычный коридор – сколько я их уже перевидал. В последнее время в моей жизни только коридоры, тамбуры, купе и окна.

Шел я медленнее, чем раньше, как будто ожидая, что одна из дверей может открыться, а оттуда внезапно выскочит кто-то и набросится на меня. Впереди, почти посередине коридора, стоял мужчина средних лет.