Василий Васильевич предпочел поселиться в соседней, сравнительно небольшой комнате, задрапированной дорогими персидскими коврами, шалями, со стенами, украшенными дамасскими клинками. В шкафу висел атласный халат на лисьем меху.

…Какое это блаженство — снять с себя все сукно, сапоги, выкупаться в бассейне, развалиться на пружинной кровати, на белоснежном белье.

Немного отдохнув, Василий Васильевич решил осмотреть город обстоятельнее. Сначала он отправился на Ковровый рынок, где были выставлены изделия гаремных обитательниц Шираза, Багдада, Истанбула.

Продавец ковров — турок с лицом кофейного цвета, проседью в усах и бороде, — почтительно кланяясь и прикладывая четки к губам, лбу и сердцу, сладкоречиво приветствовал его:

— Освети лучом своего благородства наше бедное существование. Пусть тень твоих великих достоинств ляжет на эти лавки.

Ну, пусть ляжет.

На улице Василию Васильевичу повстречался патруль: уже знакомый ему унтер-офицер с веселыми плутоватыми глазами, выщербленным зубом, и двое рядовых. На левых рукавах у них белеют повязки с зеленым крестом. «Это небесполезно», — подумал Верещагин.

Еще идя на Ковровый рынок, он заметил русский караул у мечети: жаждущие мести болгары могли учинить разгром. Что касается русских солдат, то после того случая, когда один ухарь «для-ради антиреса» вытащил в турецком погребе затычки из бочек с уксусом и, скалясь, стоял в нем по щиколотку, Скобелев издал приказ по дивизии о сохранности в чистоте русского имени и достоинства.

…Егор Епифанов шел дозором по чужому и чуждому городу. Сияли окнами магазины, мелькали люди в богатой одежде: И опять горечь проникала в сердце, как тогда, при чтении письма жены. «Возвернемся победителями к своим хибарам и своей бедности».

…Василий Васильевич повернул к Рыбьему рынку. Здесь, на деревянных длинных столах, лежали, словно вцепившись в доски клешнями, медные крабы, извивались угри, судорожно дышала, запутавшись в морской траве, камбала. И все это большое: не краб — крабище, не омар — омарище; угри, похожие на змей; плавники морского петуха, словно крылья. Поражало многоцветье, игра красок: перламутровой — у морского петуха и раковин, оранжевой — у султанок, серебра — у лаураки.

Василий Васильевич попросил приготовить ему устриц. Грек в желтой куртке с алыми разводами, приоткрыв створки раковины, вяло извлек оттуда жирную устрицу, облил ее соком лимона и подал Верещагину. При этом он глядел на покупателя с тоскливым выражением, словно завидовал выпавшему тому счастью и сам предвкушал удовольствие, и огорчался, что отдал свое добро.

После Рыбного рынка Верещагин поднялся на усеченный сверху курган, чтобы оттуда разглядеть город, и здесь, на площадке, увидел капитана Бекасова.

Федор Иванович — уже отглаженный, вычищенный — стоял перед строем батарейцев, его мужественное, обветренное лицо просилось в картину.

— Стоян Русов! — вызвал капитан, и тоненький, подтянутый болгарин, тот самый, которого Верещагин когда-то приметил рядом с донским казачком у полевого госпиталя, а позже — на перевале, подошел к капитану. — Стоян Русов, — громко, так, чтобы слышали все батарейцы, сказал Бекасов, — за мужество и бесстрашие, проявленные в боях с турками и при разведке в Плевне, вы награждаетесь серебряной медалью для ношения на шее на Александровской ленте.

С этими словами капитан передал Русову синюю коробочку с медалью.

У молодого болгарина радостью засветились темные глаза на удлиненном лице. Прижимая награду к груди, он сказал:

— Служу отчине!

— Вольно, разойтись, — скомандовал Бекасов и подошел к Верещагину. Они встретились, как старые, добрые друзья, и до вечера проговорили в палатке Федора Ивановича.