— Во дурак, — протянул он и длинно сплюнул сквозь дыру между передними зубами. — Ты такой же дурак, как и твой дружок.

Сказав так, Оскар с силой захлопнул дневник Гила, презрительно бросил его на асфальт, повернулся и пошел прочь, крутя головой. Книжечка дневника упала ребром и раскрылась, из нее вылетело с полдюжины страниц и весело припустилось по улице, словно в погоню за Оскаром. Джим настиг беглянок, подобрал дневник с асфальта и подал Гилу. Тот сидел словно в трансе, не замечая протянутой тетрадки. Джим испытал сильный соблазн открыть ее и прочитать несколько страниц — или запихнуть выпавшие листки под рубашку и унести домой. Но он не сделал ни того, ни другого. Он присел на траву рядом с другом, сделав вид, будто молчание меж ними имеет некое значение, и принялся смотреть на полосу темных, бурно клубящихся облаков, тянущихся со стороны гор Сан-Гейбриел.

На востоке небо пронизала молния — яркая изломанная узкая полоска лизнула вершины холмов, словно язык электрической змеи. Темная завеса дождя приближалась ровной стеной, подсвеченная вспышками молний, а вдоль улицы, хотя небо над головой еще было ясным, разносился грохот катящихся по скальному склону камней — эхо далекой бури, принесенное могучим ветром. И примерно за минуту до того, как на теплый асфальт упали первые капли дождя, а в воздухе над мостовой и тротуарами разлился острый, изумительный запах озона, над крышами домов торопливо проехал на велосипеде человек, бешено работавший педалями, словно именно быстрота вращения колес удерживала его в воздухе. Не в силах вымолвить ни слова, Джим проследил за тем, как летающий велосипед и его странно знакомый пассажир приблизились к нему и Гилу, затем проплыли у них над головами, над трубой дома Хасбро, над провисшими телефонными проводами и исчезли в небе, в темной стене дождя, которая обрушилась из разверзшихся небес и почти полностью закрыла собой улицу, заслонила весь мир. Джим торопливо запихнул дневник Гила под куртку, ошалело прокручивая в памяти фрагменты невероятного полета машины Хасбро, вспоминая отчаянно крутящего педали презревшего гравитацию — презревшего здравый смысл — Ройкрофта Сквайрса. Но почему именно Ройкрофт Сквайрс? Джим вспомнил выражение глаз отца, когда тот следил из окна за вооруженным косилкой Ямото, его непоколебимую убежденность, что «теперь все становится ясно». Неужели отец был прав? Или, может быть, совсем наоборот — ужасно заблуждался? Может быть, он заразился от отца сумасшествием?

Гил неожиданно очнулся от транса, вздрогнув, словно от испуга. Пригнувшись, они бросились бежать к дому Гила под тяжелыми каплями ливня. Когда Джим, уже в доме, отдал Гилу тетрадь дневника, тот без слов спрятал ее среди дюжины таких же. Джим тоже не стал вспоминать о случившемся, хотя недавние события кружились у него в голове со скоростью педалей под ногами Сквайрса. Должно быть, ему привиделось. Наверно, съел что-нибудь. Джим вспомнил прочитанный как-то рассказ о человеке, который, проглотив в один присест три дюжины сырых устриц, увидел в небе светящуюся свинью. Но он не ел никаких устриц.

Сквозь грохот ливня послышалось слабое треньканье колокольчика — перед домом Гила остановился белый грузовичок. Джим и Гил повернулись к кухонному окну; в тот же миг колокольчик смолк.

Дверь кабины отворилась, и под дождь вышел Джон Пиньон. На нем были белые парусиновые брюки и голубая куртка «человека с хорошим чувством юмора», и, прежде чем выбраться из кабины, он раскрыл над головой маленький и смешной прорезиненный зонтик. Джим понял, что сейчас его попросят вон, поскольку его вид напоминал о конкурентах. Кроме того, Джон Пиньон ему не нравился, и не только потому, что был коренастым и бледным, но более всего из-за привычки пожимать руку словно рыбьим плавником: слабо и мягко, подобострастно, будто ему чрезвычайно приятно и радостно видеть вас и — что еще хуже — нравилось дотрагиваться до вас, до вашей кожи.