Некоторое время обе молчали. Наконец, девушка грустно улыбнулась и осторожно дотронулась до руки Самсут.

— Вы были когда-нибудь в Армении? — тихо спросила она.

— Нет… Может быть, в глубоком детстве, в младенчестве. И то — я не знаю точно. Мне иногда что-то… снится…

— Вам, наверное, это непонятно, — словно бы извинилась Овсанна, — но, видите ли, в каком-то смысле вы намного счастливее меня. Хотя, похоже, так не считаете. И все же у вас всегда есть возможность в любое время поехать в Ереван и даже просто остаться там жить. Нам же до недавнего времени это было очень нелегко сделать.

— А теперь?

— А теперь… Теперь и совсем непонятно, что там происходит. — Овсанна отвернулась, глядя в черноту за окном, вспыхивающую фарами проезжавших машин, и Самсут почему-то не решилась спросить, что же, собственно, там сейчас происходит.

Стыд за то, что она не имеет ни малейшего представления о том, что творится сейчас в Армении, начал заливать ей лицо, и она очень боялась, что Овсанна сейчас обернется и по ее лицу все поймет. Но девушка долго сидела и, как видно, тоже не стремилась вернуться к разговору.

— О, я порой просто ненавижу эту свою раздвоенность! — вдруг выпалила она. — Я ни здесь, ни там. Знаете, как тяжело уживаются две крови? Особенно такие древние и сильные?! Вы русская, вам легче… Я и сама не понимаю, откуда у меня такая тяга к этой земле, ведь там ничего такого нет, камни одни, я же читала, смотрела фильмы. Разве сравнить с нашим Кипром, Грецией?! Но порой она так хватает за душу, что невозможно. И тогда я ухожу сюда, в эту космополитическую мансарду… А про Армению я даже написала целое стихотворение.

— Правда? Наверное, действительно такие ощущения можно выразить только стихами. Вы мне прочтете?

Овсанна снова нахмурилась:

— Боюсь, что вам будет просто смешно. Я ведь хорошо умею писать только протоколы и заключения, и вообще оно получилось как-то совсем не похоже на стихотворение. К тому же мне пришлось писать по-русски: на армянском не могу, а по-гречески было бы глупо. Да и вообще все это глупо!

— Нет, вы неправы, Овсанна. Ведь в стихах главное — подлинность чувств. И я не буду смеяться — такое мне бы и в голову не пришло!

И Овсанна, сцепив на коленях тонкие руки, вытянулась в струнку и каким-то другим, гортанным диковатым голосом прочла:

— Ну, все, спокойной ночи! — вдруг резко вскочила девушка и выбежала из комнаты, не дав Самсут возможности ни оценить стихи, ни признаться Овсанне в том, что она сама двумя руками готова подписаться под этими ее строчками…

Санкт-Петербург, 16 июня, ночь

— …Сережка, я, конечно, дико извиняюсь! Но я сейчас в таком состоянии!!! Как та Нина Андреева!!!

— Что? Кто? Какая Нина Андреева?!!

— Ну, которая коммунистка. «Не могу молчать». Помнишь?

— Который сейчас час?

— Третий. Кажется.

— Карина, ты что, совсем спятила?

— Фи, Сереженька, как это грубо с твоей стороны. А еще адвокат.

— В данный момент я не адвокат, а глубоко спящий человек. Которого разбудили в третьем часу ночи, чтобы процитировать слова старой маразматички.

— Меня, между прочим, саму точно таким же способом разбудили буквально пять минут назад.

— И поэтому ты решила отыграться на мне?

— Ничего я не решила. Лучше спроси, кто меня разбудил?

— И кто же он, этот нехороший человек?

— Не он. А она. Сумка!

— ЧТО?!! ГДЕ ОНА?

— Что значит где? Она на Кипре.