– Хорошо, Мамочка, – сказал я.

После этого она дала мне десять долларов, что для мороженого было слишком много. Закрывая за собой дверь, я услышал, как она тихо произнесла: «Да, мой анку». Происходящее выглядело все более странно.

Я купил ванильное мороженое, единственное, которое ей нравилось. Моя память до сих пор сохранила ощущение онемения пальцев в том месте, где они прикасались к холодной банке, и тонкий налет инея на крышке.

Когда я зашел на кухню, мой взгляд тут же упал на нее. В каком-то смысле, ничего другого я с тех пор вообще больше не вижу. Та картина намертво запечатлелась на обратной стороне моих век. Мать висела, слегка раскачиваясь в воздухе, словно чудовищный маятник. От ее движений слегка покрипывала бельевая веревка. Зубы закусили посиневшую нижнюю губу, будто в последнем пароксизме сомнений.

Рядом с парящими ногами были аккуратно сложены ее любимые вещи – несессер с голубым платьем из полупрозрачной ткани, ночным халатом, духами и сумочкой из мягкой замши цвета животика лани. На вещах лежала записка, написанная ее ровным, каллиграфическим почерком французской школьницы. «Отнести в лес», – говорилось в ней.

Мне пришлось дождаться ночи. Она сама мне так сказала. Но мне не хотелось оставлять ее, чтобы она так висела. Я боялся, что кто-то постучит в дверь и настойчиво потребует его впустить. А потом увидит ее. Нет, неприятности были мне не страшны. Но на этой веревке, с искаженным, посиневшим лицом, она выглядела такой беззащитной, и мне не хотелось, чтобы на нее глазел кто-то еще.

Поэтому я ее снял. Касаться ее было нелегко. Ее тело еще хранило тепло. Я подогнул ей ноги и сложил руки, чтобы она не занимала много места, и засунул в шкафчик под раковиной, снова и снова повторяя: «Прости, прости, прости». Потом вымыл пол от испражнений в том месте, где она висела.

Сначала хотел послать вместе с ней всю одежду, но не нашел ее большого чемодана. Поэтому лишь добавил в сумочку несколько повседневных личных вещей, которые могли понадобиться ей в лесу. Положил туда набор инструментов для наложения швов. Упаковал экземпляр «Басен Эзопа», лежавший у ее кровати. Без книги Мамочка была не в состоянии уснуть, и я переживал, представляя, как она будет лежать в холодном лесу без сна.

Покрывалом опустилась ночь. Я взвалил Мамочку и ее вещи на спину и отнес в чащу. К этому моменту она уже окоченела, ее тело стало липким. Из него сочилась всякая гадость. Ей это было бы ненавистно. Я знал, что должен отнести ее в лес. Как только мы оказались под его сенью, мне тут же стало легче.

Чем дольше мы шли по ночному лесу, тем тяжелее она мне казалась. Я спотыкался и задыхался. Ноша будто перемалывала спину, колени дрожали. Но все это я принимал даже с радостью. Все правильно, такого рода поход не может быть легким.

Я похоронил ее посреди поляны, рядом с мышонком Снежком. В южном ее углу закопал голубое платье, в западном любимую кожаную сумку Мамочки, в восточном духи. Когда земля принимала каждый из этих предметов, он становился богом. Положив в яму саму Мамочку, я увидел, как земля приняла ее в свои объятия, и прошептал: «Ты в моем сердце». Она стала преображаться. На нас сотней глаз смотрели белые деревья.

Лорен прошептала мне в ухо: «Давай тоже ляжем. Мы можем упокоиться рядом с ней».

Я на миг задумался. Но потом вспомнил, что если меня не станет, вместе со мной умрут Оливия, Лорен, Мрак и малыши. И понял, что не хочу этого.

Когда все боги надежно укрылись в своих домах, я вновь завалил их землей. Но даже когда они были окончательно погребены, все равно чувствовал энергию, которой они лучились.