Пашута вторично догнал его возле аптеки.

— Может, тебе всё же к медицине обратиться, Владик? Я без обиды говорю. Виля что обо всём этом думает?

— О чём?

— Ну о твоём состоянии?..

Шпунтов тормознул и, уставясь в Пашутины глаза сумасшедшим взглядом, сказал тоскливо:

— Хочешь моё терпение испытать? Чтобы драку затеять? Не выйдет, Кирша! Ты не тот, да и я не прежний.

Нескладные отношения со Шпунтовым слегка омрачали безоблачный горизонт Пашутиной жизни. Но когда он приходил домой, всё плохое забывалось. Пашуте никогда не было скучно одному. Если же вдруг выпадала тоскливая минута, он развлекался беседой с рыжим котёнком Пишкой. Котёнок приблудился к его квартире месяца два назад, был тогда крохотным синеглазым комочком шерсти, но уже с лужёной глоткой, и постепенно вымахал в кривоногого, пушистого зверюгу необыкновенной сообразительности и бесшабашного нрава. Раньше Пашута кошек недолюбливал, но к Пишке привязался. Котёнок вопил от радости дурным голосом, когда Пашута возвращался домой, и, поднятый на руки, с наслаждением впивался когтями ему в шею или в грудь. Разговаривать с Пишкой было одно удовольствие. Пашута не сомневался, что котёнок его понимает. В трогательных местах Пишка деликатно прядал остренькими ушками, и по его тельцу пробегала судорога сочувствия.

— Вот такие дела, Пишка, — втолковывал ему Пашута. — Остались мы с тобой одни на белом свете, и никого нам больше не надо. Верно? Нам и так хорошо! Мурлыкаем и горя не знаем… А раньше было плохо, Пишка. Чего-то я всё мельтешил. Даже одно время жениться собирался на молодой девице. Эту дурь ты ещё по молодости понять не можешь.

Пашутино любопытство к людям поутихло, но заводить новые знакомства он не избегал. Появился у него дружок в соседнем подъезде, инженер Степан Степанович, семейный, двухдетный, степенный с виду человек, но когда Пашута с ним ближе сошёлся, то обнаружил родственную душу, полную неутолённых желаний и азарта. С ним на пару по хорошей погоде они совершали загородные прогулки, и на природе Степан Степанович отмякал, раскрепощался и становился таким, каким был, наверное, в начале жизненного пути, лет тридцать тому назад. Глаза у него делались как две переспелые сизые сливы, и он подбивал Пашуту на грешные забавы.

— Я тебе в одном завидую, — говорил Степан Степанович с вызовом, — что семьи у тебя нету и ты свободен в проявлениях чувств. Мужик что волк, ему кабала заказана, да только поздно мы это понимаем. Я, думаешь, семьёй дорожу? Или работой? Накося! Маскируюсь, Паша, скоко уж лет маскируюсь, а в душе орлы парят. Давай мы с тобой сейчас подкатимся вон к тем двум девицам и увезём их в Ригу. А? Слабо? Деньги захвачены. Всегда беру с собой на такой случай. НЗ! Давай! Отсюда — на вокзал. И уж гульнём, поразвратничаем! А? Слабо?

— Скучно будет.

Инженер подначивал его девицами для затравки, на самом же деле мечты его были грандиознее. Окинув прощальным взглядом несостоявшихся попутчиц, Степан Степанович придвигался ближе и переходил на роковой шёпот:

— Шут с тобой! Не хочешь в Ригу, у меня получше предложение… Согласен на большую афёру рискнуть?

— Я на всё согласен.

— Ювелирный магазин будем брать. Все детали я обмозговал, Паша. У тебя руки золотые, у меня — голова. Разок жизнь на кон поставим — и гуляй, пацаны. Что ж мы всё над копейками трясёмся! Ну как? Учти, план безупречный.

— Мне много денег не нужно.

— Тебе сколько лет, Данилыч?

— Сорок шесть.

— А мне — пятьдесят. Вспомнить не о чем на краю могилы.

— Зря себя не растравляй, Степан Степаныч. — Пашуте нравились разговоры с подтекстом и нравилось, что собеседник един в двух лицах: здесь, на полянке, — шебутной, безрассудный и глупый, а там, в Москве, — степенный и осмотрительный.