Этого ему после всего случившегося только и хотелось: помолчать. Язык был как неживой, не ворочался, и одолевать себя, заставлять говорить, было невмоготу.

— Помолчим давай. Помолчим, — послушно согласилась жена, пристраивая свой сбившийся шаг к его.

Падал, вылетая из темной небесной глуби, снег, уже нападало, его, свежего и мягкого, толстым пушистым холстом, и нога утопала в нем, проминая, и было в этом что-то невыразимо упоительное и возвышенное — идти по свежевыпавшему снежному холсту, оставляя на нем продавлины следов.

Тащить свой воз, какой достался, думал Павел. Не ловчить и не хитрить, как бы другие вокруг ни преуспевали, хитря и ловча, таким тебя вылепило, что не можешь, и быть таким, не оглядываться на других. И уж не подличать тем более. Тащить свой воз; какой достался — такой достался. И не обращать внимания, что не так что-то, хомут ли натирает, узда ли больно жестка… все равно из оглобель не выпряжешься, не одни, так другие. Приноровиться только, взять шаг, свой именно, каким можешь, чтобы не сорваться, не запалить дыхания, взять — и тащить, а там уж — куда дорога направит…

4

Председатель поссовета был лет сорока двух, сорока трех; пока Павел шел к нему от двери, он как-то боком отвалившись на спинку своего рабочего кресла, сидел, взявшись руками за подлокотники, и на лице его была печать властной бесстрастности.

— Да, здравствуйте, — ответил он на приветствие Павла неожиданно для Павла тусклым, вялым каким-то голосом и не привстал, не протянул руки, вообще не переменил положения тела. — Присаживайтесь.

Его звали Вадим Романыч. Павлу, когда узнал его имя-отчество, очень оно понравилось: Вадим Романыч. Как-то подходило одно к другому. Он приезжал к нему, отпрашиваясь с работы, уже в четвертый раз, — все не получалось попасть на прием, раз как-то попробовал было заговорить на ходу, в коридоре, председатель послушал недолгое мгновение и прервал: «Нет, так об этом не говорят. Зайдите ко мне специально».

— У меня, Вадим Романович, вот какое дело… — начал Павел, устраиваясь на стуле подле председательского стола. — Я внук Устьянцевой Павлы Поликарповны, вы, наверно, знаете… она врач… она врачом, она долго… — Властная тяжелая бесстрастность в глазах председателя смущала его, заставляла сбиваться, лишала уверенности, и лишало уверенности это его молчание. — Она по второй Лесной, восьмой дом… знаете?

— Ну! И дальше? — сказал наконец председатель. Он переменил положение тела. Снял руки с подлокотников, сел прямо и положил руки на стол, сцепив их замком.

Павел стал объяснять. Вынул бумаги, которых у него накопилась уже целая небольшая стопка, и, говоря, перебирал стопку, вытягивал из нее нужное.

— Так о чем разговор, не понимаю, — прервал его председатель. — Прописывайте кого-нибудь и пользуйтесь, что вам мешает?

Все он понимал, председатель. Уже по одной этой фразе, что не понимает, ясно было, что понимал.

— Мы хотим как дачу, — сказал Павел. — Никто у меня не может здесь прописаться…

— Значит, продавайте.

— Но, я знаю, так делается. Раз дом мне все равно по наследству. Раз он у меня все равно есть. Ведь он у меня все равно есть!

Когда готовился к встрече, обдумывая разговор, довод этот казался неотразимым, железобетонным — вот каким. Ведь действительно же: есть, куда ж денешься!

— Что он у вас есть, что его нет, — сказал председатель. — Владение не дачное, жить без прописки не положено, будете жить — будет нарушение паспортного режима, дело подсудное.