— Я вижу, что мы понимаем, друг друга; к несчастью, это насильственное присоединение, я боюсь, будет плохою политикой. Эльзасцы вовсе не считают немцев своими соотечественниками, напротив, они ненавидят их от всего сердца. Они французы в душе и утверждают, что останутся ими наперекор всему. Вот впечатление, какое я вынесла из моих разъездов, и считаю его верным. Пока сила будет на стороне Германии, она сохранит эти провинции за собою, но разоренные эмиграцией и постоянно враждебные всякому внушению или побуждению со стороны пруссаков. Словом, по моему мнению, Эльзас и Лотарингия будут прусскою Польшею.

— К сожалению, это истинная правда, баронесса, прибавьте к этому, что насильственное присоединение двух провинций, проникнутых французским духом и революционными идеями 1789-го, внесет в немецкое население революционное начало и наделает правительству новых хлопот. Напрасно будут укреплять города и строить форты — настанет день, когда мысль, с свойственною ей неудержимою силой, расторгнет самые грозные укрепления, и обрушатся они на тех же, кто строил их, Франция, снова могущественная, не только отнимет у нас с торжеством эти две провинции, которые всегда оставались ей верными, но и те обширные территории, которыми мы завладели в 1815-м, Пруссия тогда будет побеждена и, быть может, не поднимется более.

— Да, да, все это может случиться, и ранее, пожалуй, чем мы думаем.

— Европа не смеет ничего сказать — она поражена изумлением и ужасом от неслыханных успехов Пруссии, которым не бывало еще примера. Завидуя Франции, она с некоторым удовольствием увидела ее униженною, но внезапное открытие военной силы Пруссии исполняет ее ужаса. Раздробление Франции возмутит ее, потому что Франция необходима для европейского равновесия; мы должны сознаваться в этом против воли. По заключении мира Франция вскоре опять соберется с силами: в ней удивительная живучесть, богатство ее, которого она сама не знает, неимоверно, патриотизм, заглушённый двадцатью годами постыдного деспотизма, пробудится с новою силой, чтобы вырваться на Божий свет, и менее чем в два года, пожалуй, нация, которую мы считаем уничтоженною навек, восстанет пред нами могущественнее, дружнее сплотившись, а главное, страшнее для нас, чем до наших завоеваний, так как платить будет за свое унижение грозной местью. Тогда и Европа, опомнившись от своего оцепенения, возвысит голос против присоединения, с ее точки зрения несправедливого и противного всякому народному праву. Из этого возникнут разные усложнения, пробьет роковой час, и Германия тогда только увидит, но уже поздно, какую громадную она сделала ошибку. Как знать, не применится ли к ней неумолимый закон возмездия, и могущество, основанное мечом, не падет ли от меча и не обрушится ли, как власть седанского деспота, в потоках крови и грязи?

— Все это ужасно, любезный господин Жейер, но сделать мы ничего не можем, разве только втайне скорбеть об ослеплении могущественных лиц во главе правления, увлекаемых честолюбием к бездне, куда и мы низринемся вместе с ними. Впрочем, заметки, составленные мною об Эльзасе, заставят, пожалуй, первого министра задуматься. Сведения эти исходят из самых верных источников и, несомненно, справедливы.

— Не рассчитывайте на это. Они добровольно наложили себе повязку на глаза, ничто не в состоянии поколебать их предвзятой мысли. Итак, баронесса, вы уезжаете из Эльзаса?

— Через час я буду на дороге в Версаль, где меня с нетерпением ожидает и первый министр, и его величество король, которому представит меня граф Бисмарк. А вы куда направляетесь?

— Я, баронесса, еду в Жироманьи, во-первых, а там и далее, может быть, смотря по сведениям, какие соберу об альтенгеймских вольных стрелках.

— Да разве они в той стороне?

— В настоящую минуту они должны быть в немногих милях отсюда.