– Господи, спаси ее, – бормотала Женевьева, хотя и понимала всю тщетность молитвы.

Матильда слабела с каждой минутой; она была слишком маленькой и беспомощной, чтобы бороться с пожирающим ее огнем болезни.

Женевьева с трудом оторвала свой взгляд от ребенка и посмотрела на мужа:

– Неужели мы ничего не можем сделать?

– Ничего, – ответил он; ему хотелось бы как-то успокоить жену в эту минуту страшной боли и печали, но его собственное горе и беспомощность были так же велики, как и ее. – Это самое большое зло, которое нам только можно было причинить, Дженни.

Слезы Женевьевы капали на одеяло, прикрывающее дочурку.

– Господи, как мы будем после этого жить? – сокрушенно спросила она.

– Не знаю, милая, не знаю. У нас есть еще другие дети, – напомнил Рурк погасшим голосом, прекрасно понимая, что драгоценность других детей не сможет заполнить ту пустоту, которую оставит в их жизни смерть Матильды.

Неожиданно в коридоре раздался протестующий голос Мими, затем дверь распахнулась, и на пороге появился Хэнс.

– Нет, Хэнс! – закричала Женевьева, инстинктивно прижимая к себе дочку – Это же лихорадка…

– К черту лихорадку! – прорычал Хэнс. – Я уже устал находиться в неизвестности.

Женевьева снова попыталась остановить сына, но вмешался Рурк.

– Пусть войдет, – спокойно сказал он и жестом подозвал Хэнса к кровати.

Мальчик благодарно посмотрел на отца, но подошел не сразу. Он боялся не болезни, а того, что увидит. Женевьева отвернула простыни, открывая горящее жаром лицо ребенка.

Хэнс прерывисто вздохнул: даже самые мрачные фантазии не могли подготовить его к этому. Матильда выглядела невыносимо хрупкой; ее дыхание шелестело, словно мертвые листья на ветру, прикосновение к ней обжигало.

Женевьева прочитала на лице Хэнса недоверие и неприкрытый ужас, который затуманил его небесно-голубые глаза.

– Она очень больна, Хэнс, – тихо сказала женщина.

– Она же умирает! – сорвалось с губ мальчика. Рурк положил руку на плечо Хэнса:

– Мы ничего не можем поделать, сын. Нам остается только ждать и поддерживать друг друга.

– Дай мне подержать ее.

Словно одеревеневшими руками Женевьева протянула ему ребенка. Хэнс прижал девочку к груди с разрывающей душу нежностью и отвернулся к окну.

Окно мансарды выходило на запад. Хэнс окинул беспокойным взглядом ферму. Вот сучковатый белый дуб, под ветвями которого он качал Матильду, хохоча во все горло от ее восторженного крика: «Выше! Выше!». Вот полянка, на которой они лежали на животах, уткнувшись подбородками в щекочущую траву, и рассматривали кузнечика. Над всем этим вдалеке возвышались неизменные и вечные Голубые горы.

– Видишь их, Мэтта? – прошептал Хэнс. – Видишь Голубые горы? Я обещал взять тебя с собой – показать другую сторону земли.

На какое-то мгновение взгляд девочки стал осмысленным, и она медленно повернула лицо к свету. Сухие губы сложились в призрачное подобие ее прежней солнечной улыбки, как будто Матильда прощала Хэнса за то, что он не выполнил обещания. Потрясенный всем этим до глубины души, Хэнс передал девочку матери.

Детские губы выдохнули два слова: «мама» и «папа», потом Мэтти уткнулась Женевьеве в грудь и умерла с нежнейшим из вздохов.

Почувствовав, как жизнь ушла из тела ее ребенка, Женевьева тоже перестала дышать, настолько болезненно сжалось горло. Однако Бог не даровал ей смерть, она продолжала жить, но уже без своей девочки.