Учитывая, что ни одна держава в Европе не поддерживала борьбу Нидерландов, у короля Филиппа было достаточно времени, чтобы укрепить свои позиции. Гранвель из Рима и его сторонники в Нидерландах советовали ему, как только мятежники были разбиты, приехать в Брюссель и сделать великодушный жест, объявив всеобщую амнистию, что польстило бы тщеславию лоялистов и показало всей стране, что возможность быть любимыми подданными великого короля стоит гораздо больше, чем их устаревшие свободы, и, озарив теплом доброжелательности невинных, заставило бы их забыть, как он обошелся с виновными. Филипп не сделал ничего подобного. Он пообещал приехать, но нарушил свое обещание и прислал запоздалый указ о прощении, который целых шесть нескончаемых месяцев Альба никак не мог обнародовать. Когда он это сделал, оказалось, что этот документ далек от великодушия, поскольку он не поощрял лояльных и был полон исключений в отношении частично виновных. Испанские войска остались в стране, испанские чиновники кишели во всех высших учреждениях, двор Альбы говорил на испанском. За несколько месяцев в стране вспыхнула сильнейшая мстительная ненависть к испанцам, национальная ненависть, которой она не знала прежде. Теперь все Нидерланды чувствовали и понимали, что такое иноземное владычество, которое раньше было не более чем легким облачком на политическом горизонте. Еретические секты на Юге сдавленно молчали; тот, кто не погиб и не отрекся, ушел в подполье. Только на Севере, который рука правительства удерживала лишь частично, упрямые сектанты держались вместе, сформировав организованную дисциплинированную группу, ждущую рассвета.

Альба был человеком, лишенным воображения. Он не видел никаких признаков организованного бунта и думал, что держит страну под контролем. Не зная языка, он мог пройти по рыночной площади Брюсселя, но не услышал бы громких угроз со стороны торговцев. Простые жители столицы ненавидели его за скупость, с которой он содержал свою челядь, а члены городского совета презирали Альбу за расточительность его правительства. Они были готовы к тому, что он подписывал пятьдесят смертных приговоров за одно утро, но не могли смириться с тем, что он выдавал ордера на шесть миллионов флоринов с такой же легкостью, с какой Маргарита выдавала на тысячу, или подписывал векселя казначейства, не читая их.

Вскоре у Альбы кончились деньги на жалованье солдатам. Не способствовало улучшению ситуации и поведение английской королевы, которая, когда шторм загнал испанские галеоны с деньгами для армии в порт Плимута, просто конфисковала все. Но Альба по-прежнему не понимал приближавшейся опасности. Созвав Государственный совет, он объявил о своем намерении взимать сбор в один процент с основного капитала, сбор в пять процентов на товары и ввести налог в десять процентов со сделок купли-продажи, или, как стали называться эти три налога, сотый пенни двадцатый пенни и десятый пенни, соответственно. По мнению испанцев, эти налоги не были чрезмерно высокими, поскольку базировались на практике, принятой в Испании. Но с точки зрения коммерциализированных промышленных Нидерландов все выглядело иначе. Более того, в шестнадцатом веке, когда теория налогообложения пребывала в зачаточном состоянии, считалось, что короли и правительства должны жить за счет своих личных доходов и только в случае крайней необходимости получать помощь в виде специальных субсидий и, возможно, пошлин на иностранные товары. Идея о том, что государство должно обеспечивать общественные нужды за счет налогов, собираемых с населения, была делом будущего. И конечно, вводя сотый, двадцатый и десятый пенни, Альба вовсе не собирался возвращать их людям в виде расходов на образование и такие общественные нужды, как содержание полиции или даже хорошая экипировка их собственной армии. Они должны были пойти на оплату иностранной армии, содержание иноземного двора и судов, где сидели иностранцы и местные коллаборационисты, на пытки и казни и в последнюю очередь на поддержание сомнительной законности и порядка.