Он всегда считал разумным иметь как можно больше друзей. «II faut tenir les gens pour amis»[13], – говорил Вильгельм в оправдание своей щедрости, когда ему было двадцать два. Потом он уже не мог раздавать царские подарки, но сохранил ту же открытую, дружелюбную манеру в отношениях с людьми. «Иногда достаточно одного приветствия, и человек ваш», – любил повторять он. Он был настолько открыт и доступен, что находил возможность принять каждого, кто к нему приходил. В глазах людей его свет был ярок, но никого не ослеплял, каждый имел свободный доступ к нему, и каждый чувствовал себя, словно сам был принц, поскольку мог так близко общаться с этим принцем. Так Вильгельм ходил по улицам Делфта со своим белым мопсом, трусившим за ним по пятам, разговаривал со встречными, и для каждого была открыта дверь в монастырь Святой Агаты, где он жил и принимал всех желающих. Делфт небольшой город, и вскоре для его жителей принц Оранский стал таким же элементом местной жизни, каким он был в общенациональном масштабе. Говорят, его даже звали улаживать семейные ссоры. В какой-нибудь скромной гостиной с плиточным полом Вильгельм мог спокойно мирить разозлившегося мужа и крикливую жену, а потом скрепить примирение парой глотков пива из такой же синей потертой кружки, что и участники ссоры. По крайней мере, так гласит легенда, появившаяся через несколько лет после его смерти. А легенда часто является символическим отображением реальной атмосферы.

Кое-кто из знатных дворян презрительно усмехался, называя это игрой на публику, но они не понимали спонтанного дружелюбия, свойственного Вильгельму, искренности и естественности всех его действий, которые позволяли ему мгновенно переходить от подлинной простоты к подлинному величию. Один из наиболее внимательных наблюдателей, Фулк Гревилл, подметил это свойство Вильгельма и красноречиво описал, как подошел к принцу, который запросто сидел с делфтскими бюргерами и «так по-товарищески общался с ними, что, не знай я его в лицо, ни за что бы не догадался, кто он, поскольку ни один внешний признак не выдавал отличия его звания и состояния от остальных. Несмотря на то что до сих пор он не знал меня, ему было приятно знакомство со мной. Но мало того, как будто по команде, его уважение к незнакомцу тут же породило уважение к нему со стороны всех, кто его окружал. Я подумал, что такое внешнее проявление внутреннего величия в демократической стране достойно того, чтобы это отметить. Потому что, возможно, не родословная, а личные достоинства могут в один миг сделать человека принцем или не принцем».

Помимо дружеских чувств и уважения, Вильгельм внушал чувство уверенности, которое в это кризисное время было важнее всего остального. Временами, что вполне естественно, эта уверенность могла исчезать, но ему всегда удавалось возвращать ее, отчасти за счет собственного спокойствия перед лицом бедствий, отчасти за счет ощущения очевидной правоты и предусмотрительности всех его действий. Не обладая блестящими воинскими достоинствами и азартом своего брата, Вильгельм завоевал и сохранил уважение офицеров своей армии и – за исключением редких моментов ужаса и паники – уважение армии в целом. Один из самых выдающихся воинов своей эпохи, Франсуа де Ла Ну оставил короткое, но важное свидетельство о нем. «Я всегда прислушивался к его советам, – сказал он, – и те, кто продолжит это делать, никогда не совершат ошибки».