— Ну, может, и получился бы, — сказал он, чтобы доставить маме удовольствие.

— Но для меня ты как был все на свете, так и останешься, — сказала Арлин. — Пускай хоть двадцать детей еще появятся, ты будешь все равно на первом месте.

В кафе вошел мужчина и заказал себе что-то; повар поставил на огонь сковородку. Легким движением разбил на нее три яйца — раз-два-три… Они больше не были одни в этом зале.

— У тебя что, появятся еще двадцать детей? — спросил Сэм.

Интересно, гадает ли сейчас отец, где они? Позвонил ли в детский сад, или в полицию, или хотя бы их соседке Синтии, которую лично он, Сэм, ни во что не ставит? Она думает, если к детям не обратиться напрямую, они не слышат, о чем при них говорят, но вот он — слышит, и притом каждое слово.

— Только один, — сказала Арли. — И по-моему, девочка.

— А как мы ее назовем?

Как назвать бельчонка, Сэм уже прикидывал. Фундук, например. Или Мелкий. Умник, Микро-Сэм.

— Бланка, — сказала Арлин.

Сэм покосился на свою мать. Значит, она уже решила. Звук этого имени ласкал слух, содержал в себе тайну.

— Почему — «Бланка»?

— Потому что это значит «белоснежка», — сказала Арлин. — Она родится зимой.

В машине Сэм представлял себе снегопад. К зиме его бельчонок окрепнет, вырастет, и Сэм отвезет его на пароме обратно, на ту сторону пролива, на лужок с такой высокой травой, и скажет, Теперь беги. Улепетывай во весь дух. Возвращайся скорее туда, где твой дом.

Она так и не поблагодарила Джорджа за оставленный им подарок на день рождения, но носила жемчуг на шее не снимая, как свидетельство того, что у них когда-то было, и того, что — неведомо для Джорджа — еще будет. Пока Арлин носила жемчуг, цвет его менялся на бледно-желтый, устричный — это в первые дни беременности, когда Арлин не могла ни есть, ни спать из опасения, что ее выведут на чистую воду.

Джон Муди, впрочем, не видел причин в ней сомневаться, он верил, что ребенок, которого они ждут, — от него. Когда Арлин перестала волноваться, жемчужины засветились чистой белизной. Но все равно беременность протекала тяжело. Арлин изводили тошнота, упадок сил, готовность чуть что удариться в слезы. Но на девятом месяце изнеможение отступило, сменясь приливом здоровья, и жемчуг слегка окрасился румянцем. Бледно-розовым, как женское ушко изнутри, как свет зимнего дня. Стоял январь — суровая, студеная пора, — но от присутствия Арлин теперь веяло таким теплом, что впору обогреть всю комнату, в которую она входила. Волосы у нее потемнели, приобрели кроваво-красный, насыщенный оттенок. Ненавистные веснушки поблекли, словно их и не бывало. Люди, встречая ее в магазине, останавливались сказать, как она замечательно выглядит; она, смеясь, благодарила.

Следовало ли ей терзаться сознанием вины за содеянное? Она, во всяком случае, не терзалась. Только диву давалась, глядя на себя. По ночам, когда Джон засыпал, подсаживалась к окну полюбоваться, как падают вниз снежинки, и говорила себе, Я счастлива!

Мгновением, изваянным из стекла, — вот чем было оно, это счастье; разбить его не составило бы ни малейшего труда. Каждая минута вмещала в себя целый мир, каждый час — вселенную. Арли пробовала удерживать дыхание, надеясь замедлить таким образом ход времени, но знала, что все они, как тому ни противься, стремительно и неудержимо мчат вперед.