Он бьет мимо цели. Надвигающаяся беда лишает человека всякой сноровки.

Стопвэл соглашается с ним. Стопвэл поддерживает беседу. Не скрывает своих ошибок во французском. Впервые он действительно разговаривает. У Берлинов он до этого не снисходит.

Он говорит об Англии. Это моряк, говорящий о своем корабле. Жак справедлив; он видит в этом благородство. Со своей крайней правой позиции он отвешивает поклон. Голова его никнет.

Теперь Стопвэл уничтожает его косвенным ответом. Он говорит об элегантности. Он перебивает свою речь трогательными «знаете» — жуткими, как его рукопожатие,

— В Лондоне, знаете, есть настоящая элегантность, — говорит он. — Напротив Рампельмейер, например (обращаясь к дамам), лавочка шляпника Локка. Очень черная и очень маленькая; такая маленькая, что приказчики заколачивают ящики на улице. Весь уголь Англии (и у Стопвэла прорезаются интонации леди Макбет, произносящей знаменитую фразу — «Все ароматы Аравии»), весь уголь Англии создал этот маленький алмаз. В… витрине — так, кажется, по-вашему — можно разглядеть старые, очень старые головные уборы вековой давности, побелевшие от пыли. М-р Локк никогда их не чистит. И когда лорд Рибблсдэйл примеряет шляпу, тогда, знаете, это великолепно.

Он скандирует это «великолепно» и нажимает на «ве» и «ли», зарывая руки в карманы, набитые никелированными цепочками и ключами. Женщины молчат.

Жермена впитывает его слова. Глаза ее затуманены. Жак в смятении, ибо, сросшись с этой женщиной, которая без всякого перехода отрывается от него, он видит себя умаляющимся по мере того, как она удаляется. Подобно башмачнику из «Тысячи и одной ночи», он возвращается в свой первоначальный облик. Он вновь становится тем, чем был до их любви.

Эта пытка, физическая и моральная, выше его сил.

— Что с вами, Жако, дружочек? — спрашивает Луиза. — У вас губы дрожат.

Но Жермена уже не слышит ни вопроса, ни ответа.

— Хоп! — командует Стопвэл, вставая на свои ролики, — пошли кататься.

Жермена поднимается и идет за ним, как рабыня.

Жак смотрит на площадку. Она вытягивается и изгибается в кривых зеркалах Музыка тоже меняется, как это бывает, когда слушаешь оркестр, то затыкая, то отпуская уши. Он видит Питера и Жермену — двух монахов Эль Греко. Они удлиняются , зеленеют, подымаются в небо, бездыханные, в молниях ртутных ламп. Потом кружатся далеко-далеко: приплюснутая карлица-Жермена, Стопвэл, превратившийся в кресло эпохи Луи Филиппа, взбрыкивающее толстыми ножками вправо-влево. Бар кренится, как палуба. Лицо Луизы наплывает крупным планом, как в художественном фильме. Она шевелит губами, а Жак не слышит ни слова.

Он больше не обогащен, не наполнен Жерменой. Он ощущает свои кости, ребра, свои желтые волосы, свои неровные зубы, свои веснушки — все, что ему ненавистно и что он успел забыть.

Под прожекторами вальса, который душит Жака, Стопвэл под руку с Жерменой катится на одной ноге через всю площадку в позе возничего. Стопвэл выпячивает грудь. Он воображает себя Ахиллом. На какую-то секунду он представляется Жаку нелепым, и возникает наивная надежда, что вот сейчас Жермена это заметит, убежит, вернется сюда одна, признается, что все было шуткой.

Луиза не жестока, но она женщина. Ей вспоминается свое. Она снисходительно наблюдает за жертвой.

Появляется Махеддин. Луиза подмигивает, делает рот подковой и указывает движением подбородка на вальсирующую пару.

На эту мимику Махеддин отвечает мимикой же, выпятив нижнюю губу, наклонив голову и закатывая глаза.

Отрубленная голова Жака скатывается на грудь.

— Уведи его, — говорит Луиза своему любовнику. — Он того гляди в обморок упадет.