В марте семьдесят третьего на городской конференции внимание делегата от Бабушкинского РК КПСС Константина Гридина приковала молодая красавица. Она стояла у окна и держала в руке шоколадку «Белочка», не решаясь ее съесть при товарищах по партии. Черные как смоль волосы, такого же цвета глаза с поволокой, гладкая белая кожа, зрелая, развитая фигура – все в ней было привлекательным, настоящим; миниатюрная Соня Маликова с ее девчоночьими косичками проигрывала этой Суламифи по всем статьям. Сердцеедом Константин не был и не вспомнил бы о красавице после очередного голосования. Но Дина, ко всем ее прочим достоинствам, оказалась… единственной и горячо любимой дочерью небезызвестного в высокопоставленных партийных кругах секретаря МГК Ивана Вениаминовича Дорохова.

Это меняло дело. И сулило изменить жизнь.

Через месяц молодой коммунист, кандидат на руку и сердце Дины Дороховой, без пяти минут выпускник МИСИ Константин Гридин был представлен в сановном доме. Трудно сказать, что больше понравилось в нем Ивану Вениаминовичу – представительная внешность, безупречные анкетные данные или томные взгляды, которыми одаривала его дочь. Но уже за вечерним кофе легкими, осторожными мазками была очерчена перспектива будущего зятя: ВПШ, работа в аппарате МГК и полный коммунизм в одной, отдельно взятой квартире.

… А письма от Сони все шли и шли, полные томления и любовных признаний. Шли и не находили ответа.

Если бы сейчас, по прошествии двадцати трех лет, у приморского губернатора Гридина спросили, был ли в его жизни более трудный период, он с уверенностью бы ответил: «Не было». Недостало ему тогда моральных сил встретиться с Соней. Да и как об этом скажешь?.. Но и шагнуть под венец с Диной, не поставив ее в известность о своей помолвке, он не мог.

И тогда на помощь пришел Аркаша Хализев, его ровесник, уже преуспевший на партийном поприще и занимавший положение одесную отца – Дорохова. Общительный, верткий, не по летам практичный Аркаша работал инструктором в отделе капитального строительства. Он внимательно выслушал молодого соратника и попросил сутки на размышление.

Сложившуюся ситуацию Хализев и Дорохов обсуждали достаточно долго. Потом состоялся разговор отца с дочерью. Трудно сказать, какую стройку в Татарии возглавлял бы сейчас Гридин, если бы не решительное заявление Дины о том, что Константину суждено принадлежать ей безраздельно, а папахен должен все уладить, ибо в противном случае последует самосожжение на Красной площади (в то время для подобных актов еще не предназначавшейся).

Гридину пришлось‑таки писать Соне о своем от нее отказе. Хализев как раз собирался в Казань к Зиннуру Шакирову, некогда вступавшему в партию по рекомендации Дорохова и теперь возглавлявшему один из семи казанских райкомов.

«Не журись, Костя, – похлопал его порученец по плечу. – Все будет «хоккей». Это я тебе говорю – Аркадий Хализев!»

Больше никогда к этой истории они не возвращались. Гридину было и стыдно, и больно при воспоминании о соблазненной и покинутой балерине. Как она отреагировала на его «прости» и как проходил их с Хализевым разговор, он знать не хотел.

«Вот что, парень, – сказал ему будущий тесть, пригласив в обитый коврами кабинет. – Романчик с твоей артисточкой мы замяли. Шакирову это стоило двухкомнатной квартиры из резерва райкома. Обо всем забудь, а то, что я тебе сейчас скажу, запомни: держись Аркаши Хализева. Он никогда не будет Первым, но первым  будет всегда. Ты меня понял?»

Гридин понял одно: он вступает в новую жизнь, и она целиком и полностью будет зависеть теперь от этого властного человека.

С тех пор он побывал в родной Казани единственный раз – двадцать лет спустя, 21 сентября 1993 года, когда хоронили сестру Людмилу.