Гроб мог того гляди развалиться, и извлечь его из могилы было делом весьма трудным. По приказу Тремэна подняли только крышку: под ней оказалась бесплотная, съежившаяся масса, прикрытая потемневшей, истлевшей одеждой. Гийом велел поднять останки на нижней доске. Не меньше четверти часа потребовалось для того, чтобы переложить останки Матильды, вместе с землей и лоскутьями савана, на приготовленный белый шелк. Затем священник прочел молитву, взмахнул кадилом и окропил святой водой то, что когда-то было молодой красивой женщиной, полной жизни и надежд.

Пока заколачивали гроб, укрывали его черным бархатом, обшитым серебряным галуном, и устанавливали его на катафалк, запряженный двумя крепкими лошадьми першеронской породы, которые должны были доставить Матильду в обитель, выбранную ее сыном, Гийом повернулся к группе женщин, которых аббат де Фольвиль собирался поставить вслед за повозкой.

— Я благодарен вам, господин кюре, за то, что вы предложили им искупить вину, совершив своего рода паломничество, но в этом нет нужды: я не хочу, чтобы эти женщины здесь оставались!

— Отчего же? Не такое уж это страшное искупление, да и вполне заслуженное…

— Безусловно, но они не чувствуют ни малейшего раскаяния. И пришли лишь потому, что, выполняя решение его высокопреосвященства господина епископа, вы приказали им явиться. Однако ничуть не сожалеют о содеянном. Сегодня моя мать одержала победу: ни к чему, чтобы за ее катафалком, словно за римскими триумфаторами, тянулась горстка пленниц. Пусть уходят! Так Матильде Тремэн будет спокойнее.

— Дело в том… что они не одни.

И правда, десятка три мужчин, стоявших до сих пор в стороне, рядом с ветеранами, направлялись к ним. Некоторые были уже в возрасте, другие намного моложе, но все настоящие жители Котантена: рыбаки, земледельцы, ремесленники, с огрубевшими лицами и глазами, привыкшими смотреть на море и на солнце. Самый старший, опираясь на палку, подошел к Гийому.

— Меня зовут Луи Кантен, я пекарь из Сен-Васт. Я хорошо знал вашего деда, но особенно вашего дядю Огюста, который был на меня очень похож. Мне нелегко говорить, ведь уже давно мы сожалеем о том, что позволили сделать женщинам. Некоторых, как меня, например, даже не было дома… Но сказать это нужно. Если вы хотите, чтобы они ушли, это ваше дело! А мы, мужчины, просим сделать милость, разрешить нам проводить Матильду наверх… Это будет означать, что вы от ее имени нас прощаете и оказываете нам честь. И вы узнаете: Сен-Васт — не только кучка сплетниц, у которых языки хорошо подвешены…

— Я тоже почти из Сен-Васт, — сказал Гийом. — И давно это знаю! Поверьте… я тронут вашим поступком. От всего сердца благодарю вас…

С трудом скрывая волнение, он взял за руки старика, чьи добрые глаза блестели от слез, привлек его к себе и обнял.

— Конечно, согласен, с большой радостью. Мы пойдем вместе. Кто знает, может быть, нам не удастся больше поговорить.

Кантен подвел Гийома к своим товарищам и каждого представил, и тот всем пожал руки. Тремэну было особенно радостно сознавать, что эти люди близки ему, ведь на протяжении стольких лет о жителях Сен-Васт, за исключением Анн-Мари и еще двух-трех человек, он вспоминал с горечью и недоверием. В их глазах Гийом прочел, что они признали его, прежде всего как внука любимого и уважаемого ими человека, а не за его могущество, данное ему богатством, которого никто из них никогда не смог бы приобрести.

— Раз вы хотите проводить мою мать в Ла-Пернель, — сказал Тремэн, обращаясь к ним, — мы пойдем вместе. Но не покажется ли вам дорога слишком тяжелой, господин Кантен?

Пряча улыбку, за него ответил его сын Мишель:

— Не обращайте внимания на его больную ногу! Он может дойти до Барфлера и обратно, и не задохнется! Его и заяц не догонит!

— Однако я надеюсь, что он не откажется от моей руки…

Катафалк двинулся в путь, за ним последовали сопровождавшие его мужчины.