Он еще не додумал до конца, как все уже опять стало другим, внизу в синей долине играла вдали божественная музыка, а по лужайке шла фрейлейн Фослер, дочь председателя городского кантонального совета, и он опять уже знал, что любит ее. Лицо у нее было обычное, какое было всегда, но платье на ней было совсем простое и очень благородное, как на гречанке, и едва она приблизилась, как наступила ночь и ничего не было видно, кроме неба, полного больших ярких звезд.

Девушка остановилась перед Мартином и улыбнулась.

— Так, значит, ты уже тут? — сказала она приветливо, словно ожидала его увидеть.

— Да, — отвечал он, — мать показала мне дорогу сюда. Я все уже закончил, и строительство большого дома тоже, который должен был построить. Ты будешь в нем жить.

Но она лишь улыбнулась и посмотрела на него материнским взглядом, взвешенно и немного грустно, как взрослая.

— Что мне теперь делать? — спросил Мартин и положил руки на плечи девушки. Она наклонилась к нему и посмотрела ему в глаза с такого близкого расстояния, что он немного испугался и теперь уже ничего больше не видел, кроме этих ее больших спокойных глаз, а над ними в золотистом тумане множество звезд. Его сердце сильно билось и причиняло ему боль.

Прекрасная девушка прижалась губами к губам Мартина, и пока он таял, а вся его воля ускользала от него, наверху, в мрачной синеве, тихо звенели звезды, и пока он чувствовал, что наслаждается сейчас и любовью, и смертью, и самым сладостным на земле, что только может испытать человек, он услышал, как мир нежно звучит и кружится вокруг него хороводом, и, не отнимая губ от губ девушки и не желая более ничего другого на свете, он почувствовал и себя, и ее, и все остальное в том хороводе, закрыл глаза и полетел с легким головокружением вперед в звенящей тишине, по извечно предопределенному пути, где его уже ничто не ждало — ни познание, ни подвиг, ни земная жизнь.

НЕВЕСТА

Синьора Риччиотти, с недавних пор поселившаяся вместе с дочерью Маргеритой в гостинице «Вальдштеттер Хоф» в Бруннене, принадлежала к тому типу белокурых и нежных, несколько вялых итальянок, что нередко встречается в Ломбардии и близ Венеции. Ее пухлые пальчики были унизаны дорогими кольцами, а весьма характерная походка, которая в те времена еще отличалась величаво-мягкой упругостью, все более и более напоминала уже манеру двигаться тех, о ком говорят «переваливается как утка». Элегантная и, несомненно, в юности привыкшая к поклонению, синьора выделялась своей представительной внешностью, она носила изысканнейшие туалеты, а по вечерам пела под аккомпанемент фортепиано; голос у нее был хорошо поставленный, хоть и небольшой и, пожалуй, чуть слащавый, пела она по нотам, причем держала их перед собой, изящно округлив полные короткие ручки и отставив мизинец. Приехала она из Падуи, где ее муж, ныне покойный, когда-то был видным дельцом и политиком. При его жизни синьору Риччиотти окружала атмосфера процветающей добропорядочности, жили же они не по средствам, и после смерти супруга она ничуть не изменила привычек, а с отчаянной храбростью жила по-прежнему на широкую ногу.

Тем не менее нас вряд ли заинтересовала бы синьора Риччиотти, когда б не ее дочь Маргерита, миловидная тоненькая девушка, лишь недавно простившаяся с детством и вынесшая из пансиона для девиц некоторую предрасположенность к малокровию и плохой аппетит. То было восхитительно хрупкое, тихое, нежное существо с густыми белокурыми волосами; когда она гуляла в саду или шла вдоль улицы в одном из своих простых бледно-голубых или белых летних нарядов, все, глядя на нее, радовались. В тот год синьора Риччиотти начала вывозить дочь, тогда как в Падуе они жили довольно замкнуто, и нередко случалось, что на лицо матери вдруг набегало, ничуть, впрочем, не умаляя ее привлекательности, легкое облачко неудовольствия, ибо в глазах новых знакомых — обитателей гостиницы — дочь явно затмевала собой старшую Риччиотти.