Если она имеет в виду, что мне следует замолчать и ни о чем не спрашивать, то этого я сделать не могу.

– Между вами все нормально?

Она отворачивается и изучает барную карту. Как я и думала, что-то не так. Еще в тот момент, когда мы обнялись после выступления, я поняла, что никогда не видела Мэрилин такой истощенной. Глаза у нее совершенно безжизненные.

– Я не хочу об этом говорить. – Она окидывает взглядом мужчин за столом.

– Хорошо. Хорошо. – Не хочет говорить при посторонних. Ладно.

– Девочки, вы давно дружите? – Наше внимание привлекает баритон Джона Хьюстона. У него низкий и мягкий голос, как чистый шелк. – Много ли народу в Лос-Анджелесе знает, что вы действительно подруги?

Мэрилин кусает нижнюю губу.

– Кому какая разница, подруги мы или нет?

– О дружбе необязательно писать на первой полосе, – добавляю я.

– Почему бы и нет? – Хьюстон достает сигарету из пачки Chesterfield, которую Монти положил на середину стола. – Получился бы неплохой сентиментальный очерк.

Мэрилин пожимает плечами и закатывает глаза. Они с Хьюстоном не раз ссорились на съемочной площадке. К счастью, в этот момент к нам подходят двое официантов. Один приносит меню, другой принимает заказ на напитки.

Мы все расслабляемся, пропустив по стаканчику виски, текилы или джина. Даже «Ширли Темпл» будто бы ударяет мне в голову. За столом царит непринужденная атмосфера. Илай Уоллак, к моему удивлению, искрометно шутит. И даже у Хьюстона прорезается чувство юмора.

Время от времени я замечаю отстраненное выражение на лице Мэрилин, будто она не прислушивается к разговору. Свет китайского фонарика подчеркивает мешки у нее под глазами. Нужно поговорить с ней наедине. Мне не нравится, что она так плохо выглядит. Тем более на людях. Даже в таком ресторане, где ценят приватность, из-за двери всегда может выскочить фотограф из National Enquirer, вооруженный яркой вспышкой и быстрым затвором, и нащелкать тысячу кадров за секунду.

Но мне не представляется возможности отвести ее в сторону.

Нам приносят еду около полуночи. Мы жадно съедаем чоп-суи и чоу-мейн, а затем разговор переходит с шуток на старые голливудские байки про легендарных звезд вроде Гарбо, Гэри Купера и Чаплина. Мэрилин заказывает четвертый джин-мартини.

Когда она говорит, то делает длинные паузы между предложениями, будто забывает, что хотела сказать. Наверняка дело не только в алкоголе. Я уже видела ее в таком состоянии. Она явно наглоталась таблеток.

– У тебя будет два дня, чтобы отоспаться, – говорит Хьюстон покровительственно, словно ребенку. Потом его тон меняется: – Если ты снова не слетишь с катушек. Фильм вышел бы прекрасным, если б ты не старалась все испортить. Ты не понимаешь разницы между хорошим и плохим.

– Эй, Джон, полегче, – говорит Монти.

Мэрилин смотрит на него, держа стакан за край. Нет, не просто держа. Глядя на нее, я понимаю, что она вот-вот выплеснет коктейль Хьюстону в лицо.

Я дотрагиваюсь до ее ноги под столом и посылаю предостерегающий взгляд. И Мэрилин вместо того, чтобы прибегнуть к насилию, заказывает еще один мартини.

Откинувшись на спинки диванов, мы слушаем выступление джазового дуэта. Уоллак прав, они и впрямь очень хороши. Мне хочется при случае прийти сюда с членами группы и устроить джем-сейшн. Я поворачиваюсь к Мэрилин, чтобы рассказать о своем замысле, и вижу, что ее голова свисает набок, а взгляд расфокусирован.

– Ты как?

– А?

Я дотрагиваюсь до ее руки.

– Все хорошо?

Она резко отстраняется.

– Нормально.

Нас прерывает Хьюстон:

– Тебе надо успокоиться.

– Что? – Мэрилин повышает голос. – Какого черта? Ты говоришь как Артур.