Взрываюсь от гнева. Готов переносить любые упрёки и ругательства в свой адрес – на войне как на войне, – но эта штабная сволочь позволила себе назвать Ли Юаньфэн, которая не только пришлась мне по душе, но и спасла жизни моих ребят, обезьянкой. Стремительно реагирую и отправляю Вержбицого в нокаут коротким прямым в челюсть. Он падает как подрубленный прямиком в грязь.

– Вы с ума сошли! – вырастает из ниоткуда подполковник. – Что вы себе позволяете?!

– Виноват, – лгу я, и Али Кули Мирза это прекрасно понимает.

– За то, что посмели ударить старшего по должности, сдайте оружие, штабс-ротмистр, и отправляйтесь на гауптвахту. Пока что на пять суток. Дальше я решу, что с вами сделать. – Былой симпатии в голосе подполковника уже нет.

Вержбицкого поднимают, отряхивают. Он с трудом очухивается, его взгляд до сих пор мутный. Прилетело ему знатно, злорадно отмечаю я, как минимум выбил зуб: вон по щеке тонкой струйкой течёт кровь. Будет знать, гадёныш, что со мной шутки плохи. Ради удовольствия дать ему по морде я готов сидеть на губе хоть целый месяц. Ну а если поступят по всей строгости закона… Что ж, как говорится: дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. Если в рядовые разжалуют, так и хрен с ним! Не страшно!

Выполняю приказ начальства – сдаю шашку и револьвер и отправляюсь на гауптвахту.

Гауптвахта – громкое слово. В действительности это обычная китайская халупа с тонкими стенками, которые можно проковырять пальцем. На окнах решётки, но, сдаётся мне, при желании их руками можно вырвать с мясом.

Меня встречает сонный унтер, регистрирует в журнале и провожает к камере, то есть к комнатушке два метра на два, где, как выясняется, уже есть один сиделец – поручик-сапёр.

– Вечер в хату, – смеюсь я и протягиваю арестанту руку. – Будем соседями. Штабс-ротмистр Гордеев, можно просто Николай.

– Поручик Степанов, можно просто Степан, – представляется он.

– Случаем, не Степан Степанович?

– Именно так, по батюшке Степанович, – спокойно отвечает тот. Должно быть, уже привык к зубоскальству.

К счастью, на губе есть послабления: разрешается днём лежать на жёстких топчанах, никто не гоняет строевой, не заставляет зубрить уставы и не отправляет на хозработы. Отхожее место на улице, ну хоть без запаха параши в камере.

– За что вас? – интересуется Степан Степанов.

– Дал в морду одной сволочи. А вы, Степан, за что чалитесь?

Слова этого он явно не знает, но о смысле вопроса догадывается.

– Отказался выполнять дурацкий приказ – минировать позиции наших артиллеристов. Своё начальство похвалило, а то, что повыше, дало пять суток ареста.

– Серьёзная вина, – смеюсь я.

– Курите? – с надеждой спрашивает сапёр.

– Бросил, – признаюсь я.

– Жаль, – грустно опускает голову сиделец. – Я свой табачок ещё вчера скурил, а здешний надзиратель ни в какую не желает сбегать для меня за папиросами, хотя я ему двойную цену предлагал. Наверное, боится, что узнают и отправят на фронт. Кстати, какие последние новости? Я тут уже третий день, отстал от жизни…

Рассказываю ему актуальные сплетни, реальной картины у меня всё равно нет.

Степанов вздыхает:

– Бардак!

– Бардак, – охотно соглашаюсь я.

На обед приносят порцию жидкого супа, кашу-размазню и холодный чай, вместо хлеба какие-то подозрительные лепёшки.

Ближе к вечеру нас навещает начальник гауптвахты – смешливый толстячок с погонами прапорщика. Интересуется, нет ли у нас жалоб.