– Я сказала: быстрее шевелись! – вновь донесся снизу крик.

«Потом вспомню».

Только бы не злить ее, только бы не злить…

Келен подбежала к громоздкому шкафу, на ходу вытирая остатки слюней тыльной стороной ладони. Умыться уже не получится. Делать удавалось быстрее, чем думать, и через секунду вместо пижамы Келен натягивала на ноги темно синие брюки, а через две – пыталась справиться с пуговицами на голубовато белой рубашке.

«Пиджак, пиджак… Черт, да где же он».

Всё, не до того. Пройдясь пару раз по спутанным каштановым волосам расческой и нацепив на всю эту красоту потертый голубой ободок, Келен мельком взглянула на свое отражение.

«Какое уродство».

Она с отвращением потерла лоб, затем нос. По всей ее коже рассыпались мелкие рыжие точки и пятна, из за них она выглядела замаранной, точно бы в грязи. Омерзительные веснушки захватили не только физиономию, но и все прочие участки тела, от плеч и локтей до коленных чашечек. Келен ненавидела их, ненавидела свое лицо, не носила короткого рукава и не позволяла себе долго находиться на солнце.

– Садись.

На стол перед Келен с сердитым бряканьем упала тарелка овсяной каши, щедро политой сверху клубничным джемом. Келен поджала губы. Клубничный джем она тоже ненавидела. Мелкие, как ее веснушки, зернышки застревали меж зубов и противно скрипели, а от приторного сахарного вкуса хотелось на стену лезть. Поэтому Келен незаметно переключилась на чай с тостами.

– Почему не ешь? – отрывисто спросила мать, не глядя на нее.

Да, незаметно не удалось. Никогда не удавалось. За обеденным столом они с миссис Фаэр всегда сидели только вдвоем.

– Не голодна.

– Значит, деньги на обед тебе тоже не нужны?

– Нужны, – тихо ответила Келен.

– Что, в школьной столовой кормят вкуснее, чем родная мать?

– Нет, – совсем тихо добавила Келен.

– Тогда не выделывайся и ешь. И прекрати кривить губы, от твоей рожи молоко в холодильнике скисает!

Келен не стала спорить и запустила ложку в жидковатую, успевшую капитально остыть, массу. Ее возражения никому не принесли бы пользы.

Из дома она вышла почти что с облегчением. Но ненадолго: теплый влажный воздух, наполненный запахом разлагающихся водорослей, забрался в ноздри, и ее затошнило. За пятнадцать лет своей жизни она так до конца и не привыкла к нему.

Келен жила на улице за несколько сот метров от автобусной остановки, с которой впервые в этом учебном году должна была отправиться в школу. Одинаковые двухэтажные дома окружали ее с обеих сторон, вдоль них тянулись крошечные газоны и гравиевые террасы. Кое где пейзаж разбавляли машины, летние качели, столики или разбитые цветники. Келен смотрела на них бесцветным тусклым взором.

Ей предстояло собраться с мыслями, ведь первый день обычно задавал настрой всему учебному году, а у нее с этим и так все было печальнее некуда. Однако всё, о чем Келен могла думать, так это о том, как ей плохо. Лето закончилось, вместе с ним и каникулы, а это означало одно: спать целыми днями, как прежде, уже не удастся. Она больше не сможет забыться, до одурения лежа в кровати, прогоняя жуткую реальность и заменяя ее монотонным сном без грёз. Отныне ей снова придется жить. Думать. Принимать решения. И помнить. Постоянно, каждый миг, каждую секунду помнить о том, что случилось два года назад.

На остановке уже ждали люди. Трио подростков, весело болтая и размахивая сумками, были одеты в ту же форму, но Келен их не знала. Из школы она не была знакома ни с кем, кроме своих одноклассников и учителей. Ее бросило в жар: хоть бы у них не возникло желания поздороваться с ней… Келен не вела разговоры с людьми чуть больше полутора месяцев, и, если бы не ее мать да работник ближайшего к их дому супермаркета, она разучилась бы говорить вовсе.