Она долго не могла найти ответа, мучилась, не зная, как сравнить, а потом в одну из ночей пришло прозрение, что душа, может быть, и не лучше, чем у других, и не хуже, просто она другая. И у других душа иная, нежели у нее. Ах, как все просто!.. И так Лизбет вдруг захотелось познать души других и познавать их бесконечно, что всю ночь она провела как в лихорадке, а под утро ей приснилась немка Марта, спящая с открытым ртом, из которого вдруг выпрыгнул зайчик и поскакал прямо по личикам спящих девочек. И лица Лизбет коснулся хвостиком. Она открыла глаза и увидела склонившегося над ней горбуна.

– Тс с с! – держал когтистый палец возле губ истопник.

А она вовсе не испугалась, спокойно смотрела, как горбун пятится к дверям, не отнимая пальца от губ.

А потом ей почудился запах розы. Она повернула голову на подушке и вскрикнула, поранившись о шип чудесного, с белоснежными лепестками цветка. Капелька крови выкатилась вон, и Лизбет на секунду представила себя Эсмиральдой, а истопника Квазимодо.

Раз, два, три – она даже не успела помечтать, как в голову пришла отрезвляющая мысль. Монстр полюбил монстра…

На следующий день, после обеда, Лиз смело подошла к горбуну и сказала:

– Вы никогда не засунете свои пальцы ко мне в трусы, потому что вы – урод!

Карлик печально улыбнулся:

– Нет некрасивых женщин, есть женщины с неразгаданной красотой!

– Я знаю, что некрасива, даже физиологически неприятна, но это не значит, что я умалю собственное достоинство, найдя утешение в объятиях такого же пренеприятного субъекта. К тому же мне четырнадцать с половиной лет, и человеку вашего возраста непозволительно даже намекать на что либо двусмысленное! Мне кажется, в нашей стране это карается законом!

Горбун поклонился Лизбет, вывернув голову так, чтобы девушка рассмотрела его лицо и прочла на нем полное смирение.

Лизбет засушила розу и хранила ее в тумбочке, как доказательство самой себе, что кому то она была мила…

Тем временем ночные бдения пансионерок продолжались, рассказы становились все более откровенными, и Лизбет не знала, чему верить, а чему нет. И что самое поразительное – в рассказчицы записалась зайка Марта, которую в первые минуты послушали снисходительно, но чем долее продолжался рассказ немки, тем больший восторг он вызывал, даже восхищение.

– Если она врет, – хлопала в ладоши Джудди, – то делает это гениально!

Рассказы Марты были неисчерпаемы, тогда как у девочек куда искушеннее все кончалось лишь повторением старого с добавлением какой нибудь дурацкой детали. Например, рождественская счастливица довыдумывалась до того, что ей ее Питер будто бы даже носочки стирал по ночам.

– Ты бы еще сказала, что он тебе спинку в ванной тер! – заметила какая то девица из дальнего угла.

– Фи, – обиделась подружка Питера, преотлично понимая, что залила по полной.

– …Его пальцы никогда не залезают в трусики, – продолжала Марта свои рассказы. – Они не столь красивы, но безошибочно умеют находить на моем теле те места, от которых, когда их ласкают… – Дальше следовала пауза. Марта, сощурив глаза, будто вновь переживала сладкие минуты. – Когда их ласкают… когда согревают горячим дыханием… облизывают языком… у меня трусики становятся мокрыми…

Лишь одна недомерочка Мария, задержавшаяся в физическом развитии, захихикала из под окошка, обрадованная, что не одну ее мучает энурез. Остальные прекрасно понимали смысл сказанного Мартой. Не составляла исключения и Лизбет.

Меня никто не трогает пальцами, размышляла Лиз. Но лишь фантазия одна заставляет мое тело портить белье. Но мои фантазии по сравнению с вымыслами немки Марты куда как беднее. Я и сотой части сочинить не смогу! Бедная Марта!.. Она так фантазирует, потому что совсем несчастна…

А через несколько недель, случайно зайдя на хозяйственный двор, Лизбет застала картину, повергшую ее в стыдливое изумление.