– Не погубите, товарищ капитан, – буркнул Остапчук, – ляпнул не подумав.

Отсмеявшись, Сорокин вынул из своей вечной черной папочки несколько пожелтевших, рыхлых бумажек, заполненных аккуратным убористым почерком.

– Ну, а теперь о не менее интересном. Иван Саныч, припомни-ка идею твою, ну про самострел и указательный палец?

– Это с налетчиком на продбазу, который мальца пристрелил? Да, помню, и что?

– Вот. А ты, Акимов, помнишь, я тебя спрашивал, не помнишь ли в госпитале беспалого?

– Конечно, помню, что не помню, – кивнул Сергей, – и что же?

Сорокин, блестя единственным своим оком, потер руки:

– Очень хорошо, что сотрудники у меня памятливые и внимательные. А то, товарищи оперативники, что интересное у нас с вами дело вырисовывается.

Он постучал пальцем по верхней бумаге:

– Вот протокол, составленный особистом в Лидском госпитале, по результатам опроса некоего Валентина Ионовича Козырева.

– Особистом? Самострел, значит? – уточнил сержант.

– В Лидском госпитале? – переспросил лейтенант.

– Все так, обратите особое внимание на фамилию – Козырев. И вот что интересно: тут не совсем самострел. Рука, и это факт первый, правая…

– Левша? – вылез Акимов и тотчас замолчал.

– Ну куда, как голый в баню, – попенял ему Сорокин, – не уничтожай интригу. Вот Иван Саныч – молодец, слушает внимательно.

Остапчук хмыкнул.

– Итак, правая рука. Второй факт: подозреваемый самострел наотрез отрицает, цитирую… – Сорокин напялил замечательные свои очки – в толстой оправе с одним-единственным стеклом: – Тэкс. «Я, как заряжающий, работал в перчатках по причине того, что когда стреляют, то все горячее. Патрон, мною досылаемый, был унитарным. Перчатку затянуло, замок поднялся, закрыл, так палец отрубило. Я самолично просил не отправлять меня с батареи…»

– Но отправили? – снова встрял Акимов.

– Молодец, академик, – съехидничал Остапчук, – иначе почему протокол в госпитале составлен? И что же в итоге? Штрафная?

– Не угадал, Иван Саныч. Расстрел.

Повисла тишина уже совершенно иного рода – вязкая, давящая на уши. Николай Николаевич, вынимая еще одну бумагу, пояснил нарочито официально и сухо:

– Он уже штрафником был. Геройский парень, немалый путь прошел, но, видимо, нужен был показательный трибунал. Хотя по извещению, – тут, как карта из колоды, появилась еще одна бумажка, – матери отправили похоронку, что «пал смертью храбрых».

– Зачем же? – глухо спросил Сергей.

– Не ведаю. Может, из уважения к прошлым заслугам.

Остапчук задал более конкретный вопрос:

– А известно, с чего он в штрафную угодил?

– Вообрази: три судимости, карманные, потом, как народ обнищал, перешел на крупные ставки. И вот продбазу бомбанул, в суровом тридцать седьмом. Переодевшись в бабу, – самым светским и равнодушным голосом сообщил начальник и принялся собирать своих пожелтевших, исписанных «агентов» обратно в папочку. Как будто ничего эдакого и не сообщил, а так, заметил, что домой уже пора, рабочий день на исходе.

Где-то на пять минут снова воцарилось молчание, такое глухое и полное, что Николай Николаевич не выдержал первым. Удивленно переводя взгляд с одного подчиненного на другого, прямо спросил:

– Товарищи, вы чего это?

– Я лично – ничего, – немедленно отозвался Остапчук.