Наложники входят, вносят, подают, убирают, выметаются. Махунд получает шелковистый чёрно-золотой халат; Хинд наигранно отводит глаза.

— Моя голова, — спрашивает он снова. — Меня ударили?

Она стоит у окна с низко опущенной головой, изображая скромницу.

— О, Посланник, Посланник, — дразнит его она. — Какой же негалантный Посланник. Ты же не мог прийти в мою комнату сознательно, по собственной воле? Нет, конечно же, нет, я же вызываю у тебя отвращение, я уверена.

Он не собирается играть в её игры.

— Я пленник? — спрашивает он, и снова она смеётся над ним.

— Не будь дураком. — И затем, передёрнув плечами, смягчается: — Вчера вечером я гуляла по улицам города, в маске, чтобы взглянуть на празднества, и обо что же я споткнулась, если не о твоё бесчувственное тело? Будто пьяница в канаве, Махунд. Я послала слуг за носилками и доставила тебя домой. Скажи спасибо.

— Спасибо.

— Не думаю, что тебя узнали, — говорит она. — Иначе, наверное, тебя бы убили. Ты знаешь, что творилось в городе вчера вечером. Многие переусердствовали. Мои собственные братья до сих пор не вернулись домой.

Она возвращается к нему теперь — его дикая, мучительная прогулка по продажному городу, созерцание душ, которые он намеревался спасти, взгляды на изображения симургов, маски чертей, бегемотов и гиппогрифов. Усталость того долгого дня, в который он спустился с Конусной горы, явился в город, подвергся напряжению событий в поэтическом шатре, — и после — гнев учеников, сомнения, — всё это сокрушило его.

— Я потерял сознание, — вспоминает он.

Она подходит и присаживается к нему на кровать, протягивает палец, отыскивает зазор между полами его халата, поглаживает его грудь.

— Потерял сознание, — мурлычет она. — Это слабость, Махунд. Ты становишься слабым?

Она кладёт ласкающий палец на его губы прежде, чем он успевает ответить.

— Не говори ничего, Махунд. Я — жена Гранди, и никто из нас тебе не друг. Но муж мой — слабак. В Джахильи все думают, что он хитёр, но я знаю лучше. Он знает, что я беру любовников, но ничего не делает с этим, потому что храмы находятся на попечении моего семейства. Лат, Уззы, Манат. Эти мечети — могу ли я их так называть? — твоих новых ангелов.

Она предлагает ему дынные кубики с блюда, пытается кормить его с рук. Он не позволяет класть себе фрукты в рот, берёт кусочки своей рукой, ест. Она продолжает:

— Моим последним любовником был мальчик, Ваал. — Она замечает ожесточение на его лице. — Да, — сообщает она довольно. — Я слышала, он добрался до твоей шкуры. Но он не имеет значения. Ни он, ни Абу Симбел тебе не ровня. Только я.

— Мне надо идти, — говорит он.

— Вскорости, — отвечает она, возвращаясь к окну.

По всему периметру города сворачивают шатры, длинные вереницы верблюдов готовятся к отбытию, колонны телег уже потянулись вдаль через пустыню; карнавал закончен. Она вновь поворачивается к нему.

— Я тебе ровня, — повторяет она, — но и твоя противоположность. Я не хочу, чтобы ты становился слабым. Ты не должен был делать то, что ты сделал.

— Но ты получишь прибыль, — отвечает горько Махунд. — Доходам твоего храма больше ничто не угрожает.

— Ты упускаешь суть, — произносит она мягко, приближаясь к нему, придвигая своё лицо к нему вплотную. — Если ты — для Аллаха, то я — для Ал-Лат. А она не верит твоему Богу, когда тот признаёт её.