— Ты подумай, Валюшка, — вождь! Этому нужно видеть там, там, там! А кому доверишься? Только сам. Поэтому и учатся они гипнозу, чтобы насквозь видеть и смотрят даже на портретах, что куда не беги, а он тебя всего видит — и наружность, и внутренность.

— А ты видел, дядь Кузьма, гипнотизёра?

— Брехать не буду, видел. Был у нас в полку такой. Потом его шлепнули. Так он такой гипноз показывал! Выкуривал целую пачку папирос, и дыма не было, а потом скидывал штаны, поворачивался к публике и весь папиросный дым выпускал одним залпом. А вот пулю не загипнотизировал, шлёпнули его, перед всем полком. На гастроли самовольно поехал, неделю не было, его прямо со сцены взяли. Трибунал и прочее.

Весной пятьдесят шестого Анна Степановна получила письмо. Адресовано ей, а откуда — не понять, какие-то буквы, цифры. Писал муж. Осторожно спрашивал, не забыла ли его, что он жив, пишет с крайнего и дальнего севера, просил не отвечать и обещал скоро быть.

Волнение, которое Анна Степановна испытала по прочтении письма, её подкосило, она заболела нервной горячкой, бредила, кричала, кидалась на стены, беспрестанно плакала. В больнице от неё отказались, но старухи помогли, травами отпоили свою учителку, которая истаяла ровно свеча.

Почему Костя не писал больше тринадцати лет, Желтухина не знала, но догадалась, что письмо это из лагеря. Сходила к соседке, попросила раскинуть карты. Под сердцем бубнового короля выпала любовь, торопливость к дому, а по бокам всё казённые дома да неприятности.

Желтухин приехал поздно осенью, уже картошку выкопали, пней легли на отаву, в лужицах мороз выпил всю воду. Как раз под первый снег на Покров приехал — худущий, кожа да кости, но в хромовом пальто, полный рот золотых зубов, на голове кепочка-восьмиклинка с малюсеньким козырьком, что пальцами трудно уцепить.

Собака его в дом не пустила, не знала хозяина, без него уже брали.

Вышла хозяйка на улицу, глядит, а у прясла Костя. Ноги подкосились, не помнит, как на шею бросилась, девчонки, Валюшка забегали вокруг, чемодан отцовский требушат с подарками.

Праздничный обед Анна Степановна накрыла в горнице. Муж вымыл руки, ополоснул, постучав зубами, рот и, склонившись, прошёл к столу. Было полутемно. Зажгли керосиновую лампу над столом. Костя огляделся по сторонам и вдруг его взгляд упал на портрет.

— А этот гад что тут делает? — сипло выдохнул он.

Все молчали, с испугом глядя на впавшего в бешенство отца. Желтухин сорвал портрет со стены, хрястнул им о подоконник и швырнул на пол. Валюшка очумело смотрел на отца, а тот сел на венский стул, заскрипевший под его тяжестью, налил себе полстакана водки, выпил залпом и сказал, глядя в стол:

— Для всеобщей ясности — я из-за этого гада десять лет на Колыме отмотал. Выброси его, Валька, в помойное ведро!

Желтухин пошёл в колхоз шоферить, но пить стал крепко, иногда вываливался, как куль, из «ЗИСа» возле дома. По пьянке он много говорил, всё о том, как в плен влетел на своей полуторке, как в концлагере загибался, как у бауэра вместе со свиньями спал. Доходя в рассказе до того часа, как его освободили наши войска, он деревенел и наливался тоскливой злобой.

— Я-то дурак думал, что меня домой отправят, а меня перед тройкой поставили. Четвертак впаяли — и ни одного вопроса. Просто уточнили фамилию — и четвертак. А я что? Армией командовал, фронтом? Я под Харьковым десять армий сдал да две под Керчью? Моё дело — баранку крутить! Такими, как я, путь танкам мостили. Мне хана, Валюшка! Дорогой товарищ Сталин — на кого ты нас оставил!

Он засыпал, где сидел, и Валюшка тащил его на кровать, снимал сапоги, раздевал, укрывал одеялом.

Трезвый Костя был молчалив, только раз вырвалось у него:

— Обокрали меня, сын, обокрали…

— Кто? — не понял Валюшка.