— Зря вы это затеяли, — сказал Сергей, глянув на листы бумаги. — Прокурор теперь с меня не слезет, и вряд ли мне дадут здесь работать.

— Скорее всего, ты прав, — вздохнул Пётр Васильевич. — Но сидеть сложа руки тоже негоже. Конечно, наш голос слабее мышиного писка, но его господь слышит и внимает скорее ему, чем тому, о чём орут сейчас на Москве.

— А там что? — вяло поинтересовался Размахов, едва ли до конца понимавший, что в этот час на кон поставлена судьба страны, но из Хмелёвки вся эта столичная заваруха виделась не трагедией тысячелетней державы, а банальной грызнёй за власть двух чокнутых партвожаков, посмотреть на которую, пользуясь хорошей погодой, вывалила на улицу миллионноголовая в любой момент готовая устроить бузу массовка.

— Что там? — переспросил Колпаков и продолжил: — Там — то же самое, что и во всей России. Вот, к примеру, в Ярославле приехавший американский сектант крестил в Волге разом несколько тысяч человек. Куда до него равноапостольному князю Владимиру, тот, наверно, во всём Киеве едва ли с тысячу человек наловил и силком побросал в Днепр. А ярославцы сами пошли креститься, скопом, а ведь среди них явно были такие, кто был крещён в младенчестве по нашему обычаю. Они кто теперь — православные или сектанты? Как им теперь быть?

— Конечно, это дураки, — сказал Размахов. — Но их оправдывает то, что дурость эта от прекраснодушия и безоглядного стремления к счастью. Они ведь побежали в Волгу не бога обрести, а заиметь счастье, которое им насулил американец в своей проповеди.

Они помолчали.

— Тебе когда надо явиться к следователю?

— Сразу после обеда, — Размахов наклонился и разжёг сложенный между кирпичей костерок. — Скоро чайку заварим, позавтракаем.

— Чаёвничай без меня, — сказал Колпаков. — А я пойду, гляну, сколько мои рыбаки карасей наловили.

Сергей присел возле костра на корточки, пошевелил куском проволоки щепки, и они сначала густо задымили, затем их охватило пламя и стало грызть дерево, обращая его в золу и пепел. На жарко заполыхавшую растопку он положил несколько толстых и сухих веток и уже скоро должен был попятиться: таким жаром пахнуло от костра, что стало больно глазам, и они налились мутной влагой.

«Какая беда, — подумал Размахов, — что люди лишены возможности вернуться в своё детство. Покидая его, мы уносим с собой не только доброе и хорошее, но и всё накопленное предками зло. И это определяет направление, в котором движется человечество. И у людей, кажется, уже нет возможности сойти с этого гибельного пути, зло неуничтожимо, даже если оно совершено одним человеком. Я вознамерился возместить зло, которое причинил мой отец здешним людям, покаяться перед ними восстановлением храма, но он нужен только немногим старухам и одному старику, а остальным всё до лампочки».

Сергей взял закопчённый чайник, оставленный ему строителями, сходил к роднику, набрал воды и, добавив в костёр дров, поставил его на кирпичи. Он решил сегодня не приступать к работе, а сначала выяснить, что хочет от него прокуратура.

Чтобы как-то скоротать время, Сергей принялся обихаживать свой «уазик»: вытащил из него коврики, смёл с пола пыль, вымыл стёкла, затем капот, крылья, дверцы, для чего пять раз ходил к роднику за водой. Между делом заварил чай и, отставив чайник в сторону, в угли костра бросил банку говяжьей тушёнки, чтобы позавтракать, а голубю, который почему-то не хотел его покидать, насыпал из бумажного кулька случайно найденные в вагончике семечки.

Едва он позавтракал, как к храму подъехал старенький «уазик», из которого вышел священник и некто в шляпе и при портфеле. Размахов решил не обозначать своё присутствие и спрятался за вагончик, но устроился там таким образом, что ему было всё слышно и видно.