|
Как великолепна эта борьба! Но давайте лестницу… лестницу, вот сюда, к окошку! Все другие спаслись: прикащик с книгами, адвокат с долговыми обязательствами в жестяном футляре, хозяин дома с страховым полисом, купец с банковыми билетами и золотом; все спасены, кроме матери с ребенком. Что за толпа на улицах, как дико пламя окрашивает любопытных, сколько их! Все эте лица стались как-бы в одно лицо, выражающее страх. Никто не решается взобраться по лестнице. Так… молодец, Бог подал тебе благую мысль, Бог поможет тебе! Как явственно я его вижу. Его глаза закрыты, зубы стиснуты; чудовище поднялось, оно лижет его своим языком, обхватывает раскаленным дыханьем. Толпа отхлынула, как море, и густо над нею клубится дым. Что это такое виднеется на лестнице,вот оно подходит ближе и ближе – тут с треском валятся черепицы – горе, ах! нет, раздается крик радости «слава Богу», – и женщины пробиваются сквозь толпу мужчин к ребенку и его матери. Все исчезло: остался один остов развалины. Но развалина видна. Искусство! изучай жизнь с кровель.
Глава III. Мне опять не удалось видеть Тривениона. Заседаний не было по случаю Святой недели, и он отправился к одному из своей братьи министров, куда-то в северную часть Англии. Но леди Эллинор была в Лондоне и приняла меня: ничто не могло быть радушнее её обращения, хотя вид её, бледный и истомленный, выражал какую-то грусть. После самых ласковых расспросов о моих родителях и капитане, она с большим сочувствием стала говорить о моих планах и предположениях, которые, говорила она, передал ей Тривенион. Дельная заботливость моего прежнего патрона (не смотря на его неудовольствие за то, что я не принял предложенной им ссуды) не только спасла меня и моих спутников от хлопот бумажных, но и снабдила нас советами о выборе местоположения и почвы, внушенными практическим знанием дела и которые впоследствии были для нас чрезвычайно-полезны. Когда леди Эллинор вручила мне небольшую связку бумаг с заметками на полях руки Тривениона, она сказала с полу-вздохом: – Алберт просил меня сказать вам, что он очень желал бы так верить своему успеху в кабинете, как вашему в Австралии. За тем она обратилась к видам и надеждам своего мужа, и лицо её стало изменяться. Глаза её заблистали, краска выступила на щеки. – Но вы один из тех, которые знают его – заметила она. – Вы знаете, как он жертвует всем: радостью, досугом, удовольствием, для своего отечества. В его природе нет ни одного себялюбивого помысла. И все эта зависть, эти препятствия! А ктому же (глаза её склонились на её платье, и я увидел, что оно было траурное, хоть и не глубокое) небу угодно было отнять у него того, кто был-бы достоин связи с ним. Я был тронут за гордую женщину, хотя её смущение, по-видимому, боль проистекало из самолюбия, нежели из настоящей грусти. И, может быть, высшее достоинство лорда Кастльтон, в её глазах, заключалось в том, что он должен был послужить влиянию её мужа и её личному честолюбию. Молча наклонил я голову и задумался о Фанни. А она, жалела ли о потерянном величии или грустила об утраченном любовнике? Спустя мгновение, я сказал нерешительно: – Не знаю, до какой степени мне дано право горевать с вами, леди Эллинор, но, верьте, не много вещей так неприятно поразили меня, как смерть, на которую вы намекаете. |
