Леди Эллинор уставила на меня вопросительно свои чудные глаза и, вероятно оставшись довольною испытанием, потому-что протянула мне руку с нежной искренностью, сказала:

   – Еслиб у меня был сын, первым желанием моим было-бы, чтобы вы женились на моей дочери.

   Я вздрогнул, румянец выбежал на мои щеки, потом я сделался бледен как смерть. Я с упреком взглянул на леди Эллинор и слово «безжалостная!» замерло на моих устах.

   – Да – продолжала леди Эллинор грустно – это была моя мысль и мое сожаление, когда я увидела вас впервые. Но, при настоящих обстоятельствах, не считайте меня через-чур суетною и бесчувственною, если я напомню вам Французскую поговорку:noblesse oblige.Слушайте, мой юный друг: мы, может-быть, никогда не встретимся опять, и я бы не хотела, чтоб сын вашего отца дурно думал обо мне, при всех моих слабостях. С раннегодетства я была честолюбива, не так как обыкновенно женщины, на богатство и знатность, а как благородные мужчины, на власть и славу. Женщина может удовлетворить такое честолюбие только – если осуществит его в другом. Не богатство, не знатность влекла меня к Алберту Тривенион, а его натура, которая умеет обойдтись без богатства и распоряжаться знатным. И может-быть (продолжала она слегка-дрожавшим голосом) и встретила я в моей молодости человека, прежде нежели знала Тривениона (она замолчала и продолжала скорее), которому, чтобы осуществить мои идеал, недоставало только честолюбия. Может быть, что, выходя за муж, – говорили, по любви – я меньше любила сердцем, нежели всем умом. Теперь я могу сказать это, теперь, когда каждый удар этого пульса для того, с кем я мечтала, предполагала, надеялась, с кем росла я за одно, с кем я делила борьбу, а теперь делю торжество, осуществляя таким образом видение моей юности!

   Опять заблистали ярким светом очи этой дщери большего света, превосходного типа этого нравственного противоречия – честолюбивой женщины.

   – Не умею сказать вам – продолжала леди Эллинор спокойнее – как я обрадовалась, когда вы поселились-было у нас. Отец ваш, быть-может, говорил вам обо мне и о нашем первом знакомстве?

   Леди Эллинор вдруг остановилась и опять посмотрела, на меня. Я молчал.

   – Может-быть он и обвинял меня? – прибавила она, опять краснея.

   – Никогда, леди Эллинор.

   – Он имел право на это, хотя и сомневаюсь я, что обвинил-бы меня за дело. Однакоже нет; он никогда не мог оскорбить меня так, как, давно уже, оскорбил м. де-Какстон в письме, которого горечь обезоруживала всякий гнев, где упрекал меня, что я кокетничала с Остином, с ним даже! Он, по-крайней-мере, не имел права упрекать меня, – продолжала леди Эллинор горячее и презрительно приподняв свою губу, – потому-что, если я и питала сочувствие к его необузданной жажде романической славы, это было в той надежде, что избыток жизненности одного брата возбудит другого к честолюбию, которое сделало-бы пользу его уму и подстрекнуло энергию. Но это теперь все старые сказки о глупостях и иллюзиях; я скажу только то, что, всякий раз, когда я думаю о вашем отце и даже о дяде, я чувствую, что моя совесть напоминает мне о долге, который мне хочется заплатить, если не им, так их детям.