— Товар… как это ты о высоком… — неодобрительно сказал Рэтленд. — А что такое раскрутка?

В принципе, английское слово unravel в смысле восхищаться чем-то, восторгаться, уже существовало в языке, но Смотритель, понимая свою очередную оговорку, счел нужным доступно объяснить:

— Чем больше пороху, тем ярче и сильнее фейерверк. Тем с большего расстояния его видно. Верно? Я хочу так раскрутить цветное колесо огней под названием «Потрясающий Копьем», чтобы о нем начали говорить и писать и без нашего давления. Но пока, конечно, придется подавить на всяких вы-соколобых умников. Для начала можем использовать предсмертную… или посмертную, как точнее?., работу покойного Роберта Грина, например.

— Верно, — обрадовался Саутгемптон. — Я этого типа не знал, но его памфлет «На грош ума, купленного за миллион раскаяния» припоминаю. А ведь вы правы, Франсуа, он там обрушивается на какого-то «Потрясающего сцену», которому явно завидует. Он ведь сам тоже пьески кропал, да?

— Жуткие, — подтвердил Бэкон. — Я одну видел на сцене. Сплошная Древняя Греция. Тоска смертная. Между прочим, наш собрат: тоже из Кембриджа. Он еще и романы сочинял, как я слышал… Только он, по-моему, в том памфлете нападал на Марло. Или на Томаса Нэша. Или на Джорджа Пиля. И Генри Четтл так считал.

— Считать — считал, а книжечку коллеги издал, — язвительно сказал Эссекс. — Именно что посмертно. А потом в своем дурацком сочинении «Сон Добросердечного» так расшаркивается перед всеми тремя, что начинаешь думать, будто он эти нападки сам Грину и вписал. А что? Грин мертв, а мертвые сраму не имут.

— Хорошие люди учатся у вас в Кембридже, — вставил по ходу Смотритель.

Он прекрасно знал все, о чем говорили друзья, но это были знания Смотрителя, а графа Монферье в прошлом году, когда вышли книжки Грина и Четтла, как известно, в Лондоне не было. Откуда ему-то знать о каких-то литературных дрязгах? Вот памфлет удалось прочитать — и достаточно.

— Разные люди у нас учатся, — отбил подачу Саутгемптон. — А кого он имел в виду под Потрясающим сцену? Он же там только на актеров нападает… если не ошибаюсь, на «паяцев, изрекающих наши слова». Ни Марло, ни Нэш, ни Пиль на сцене не лицедействовали. Тогда кто?

— Уилл Шекспир, — сказал Смотритель.

— Не может быть! — воскликнул Эссекс.

— Чушь какая! — согласился с Эссексом Саутгемптон.

— Позвольте, Франсуа, — вмешался Бэкон, — как мог Грин… или Четтл, кто их там разберет!., писать о Шекспире как об изрекающем его слова паяце год назад? Ведь вы утверждаете, что «Укрощение строптивой» — первая пьеса… э-э… ну пусть будет — Шекспира. То есть Потрясающего Копьем. А на дворе уже — девяносто третий год, а не девяносто второй, когда Грин сочинил свой пасквиль.

— А кто нам мешает считать, что старина Уилл, то есть Потрясающий Копьем, и в прошлом году… или даже в позапрошлом тоже что-то сочинил, а Бербедж поставил на сцене его сочинение?

Собеседники переглянулись.

— А что? — с удивлением спросил Эссекс. — Логично. Ничто не мешает. Игра ведь. Миф… Что Бербедж давал нового в прошлом году?

— Чего только не давал, — сказал Бэкон. — Любую пьесу можно выбрать и приписать Потрясающему. Я имею в виду молву, разумеется.