Это было сказано по поводу двоих парней за спиной Монгола. Алексей пока еще ничего не понял и продолжал улыбаться.

– Дюк, – бесстрастно сказал Монгол.

– Марат? – Дюк, напротив, был в непонятном оживлении.

– Пошли.

– Да, – сказал Дюк. – Конечно.

– Мне вас здесь подождать? – спросил Алексей.

– Нет, – ответил Дюк. – Не надо. Иди отдохни, потому что в ближайшие дни у тебя будет много забот. Мне так кажется, потому что...

Монгол прервал его, похлопав по плечу и коротко повторив свое:

– Пошли.

Дюк оказался прав, и в тот же вечер так называемые хлопоты посыпались на Алексея как из ведра.

Но важнее было другое – это был последний раз, когда Алексей видел Дюка. В смысле, того, прежнего, знакомого ему Дюка.

Глава 4

Инга

1

Дагомыс впечатался Мезенцеву в память как большая жаркая буква Т, растекшаяся под солнечными лучами среди холмов. Вертикальной линией в этой букве была дорога к пляжу, с обеих сторон которой теснились кафе, шашлычные, магазинчики и прочие завлекательные для приезжих заведения. Горизонтальной же линией был пляж, слева упиравшийся в огороженную зону многоэтажного отеля, а справа постепенно уходивший в совсем дикие пустоши, где обитали столь же дикие нудисты, презрительно косившиеся на одинокого бегуна. Мезенцев отправлялся на пробежку рано утром и поздно вечером, убивая этим двух зайцев: он поддерживал форму и изучал территорию. Он обживался, врастал в среду, акклиматизировался.

Путевка была ему выписана на десять дней, причем главным днем был именно десятый, а все предыдущие отводились Мезенцеву на то, чтобы подготовить себя, Дагомыс и всех, кого это касалось, к некоему событию, оцененному в пятнадцать тысяч долларов. Половина суммы была выплачена Мезенцеву авансом, и часть этих денег он потратил, чтобы через московскую туристическую фирму заблаговременно обеспечить себя жильем. Мезенцев получил второй этаж большого частного дома, принадлежавшего дородной армянке по имени Люсинэ, объяснив хозяйке, что три комнаты нужны ему по причине ожидающегося вскоре приезда жены.

Дом Люсинэ стоял посреди небольшого сада, дорожки которого были усыпаны опавшей шелковицей, а домашнее красное вино пилось здесь так же часто и легко, как чай. По вечерам Люсинэ с подругами сидели в саду и смотрели по телевизору душещипательные «мыльные оперы», эмоционально и громко сопереживая несчастным героиням. Мезенцева они тоже считали по‑своему несчастным или уж по крайней мере странным – и все из‑за его многокилометровых пробежек, после которых он возвращался с длинными пятнами пота на майке от лопаток к пояснице. Люсинэ считала, что вместо самоистязаний Мезенцев должен наслаждаться жизнью в ресторанах и дискотеках.

– Пользуйся, пока жена не приехала, – многозначительно говорила она Мезенцеву каждый вечер. – Пользуйся, пользуйся. Или, может, тебя познакомить с кем‑нибудь?

Мезенцев не хотел знакомиться. Тяжко вздыхая, он рассказал Люсинэ, что содержит в Москве ночной клуб, и по работе ему то и дело приходится общаться с танцовщицами, певицами, официантками...

– Я ведь отдохнуть приехал, – жалобно говорил Мезенцев. – Обстановку сменить.

– Ну, тогда ты не туда приехал, – бурно реагировала Люсинэ. – Тебе нужно было на Северный полюс ехать, там бы отдохнул... А сюда приезжают, чтобы знакомиться! А не пыхтеть как паровоз! – И она изобразила, как, по ее мнению, выглядит Мезенцев во время своих забегов. – Пых‑пых‑пых! Кошмар какой‑то...

– Кошмар, – соглашался Мезенцев.