Теперь, когда все затихли, и я стараюсь отключить мозги и перестать думать, хотя бы на ночь.

Голос, давай скорей, выступай со своими комментариями, пока я совсем не отрубилась.

Это ты сама выбрала остаться с Клыком.

Сама, я же не отпираюсь. Что Газзи тогда на берегу сказал, когда «скорая» приехала… Младший-то он младший, но ведь прав был. Даже если, на первый взгляд, безопаснее стаю разделить, делать этого нельзя. Все вместе, всей семьей, так или иначе, мы всегда уцелеем. А порознь — еще бабушка надвое сказала.

Семья для тебя на первом месте. Разве ты не сама мне об этом когда-то говорила?

Говорила. Поэтому, как выберемся отсюда, сразу будем родителей разыскивать.

Пробую глубоко дышать и расслабиться. Я совершенно на пределе. Сил никаких нет, но мозг мой не отключается, хоть плачь. Как закрою глаза, в голове всякие картинки встают: взрываются здания, какое-то грибоподобное облако, покрытые нефтяной пленкой дохлые утки, горы мусора, атомные станции. И ни конца этому кошмару нет, ни края.

Снова села. Глаза открыла. Но лучше мне все равно не стало. Хреново мне было где-то уже с середины дня. Только я об этом никому не говорила. Голова болела тошнотворно, но терпимо. Хорошо хоть не так, как в последнее время, — приступом, который черепушку надвое моментально раскалывает и мозги по стенкам размазывает. К счастью, такие приступы теперь у меня стали реже. Я даже теорию придумала: те мигрени просто означали, что мой мозг адаптировался к соседству с непрошеным гостем-грубияном — моим внутренним голосом. Он засел у меня в голове и там себе пространство отвоевывал. А теперь прижился, мозги к нему попривыкли, вот мигрени и утихомирились.

Но нынешняя моя хворь — совсем другая. Мне ужасно жарко. Я вся горю. Сердце бухает. И психоз нарастает так, что я на каждый шорох подскакиваю.

Может, это от того, что ирейзеры активировали чип-отслеживатель, который я у доктора Мартинез на своем рентгеновском снимке видела? Если не чип, то как они вечно ухитряются нас найти? Вот мой всегдашний вопрос.

Смотрю на Тотала, спящего на кровати в ногах у Газзи и Ангела. Лежит себе на спине, а лапы вверх поднял. Может, и он меченый? Может, они его к нам специально подослали и теперь по нему нас отслеживают?

Уф, жара. Вот бы покататься в снегу, втереть снег в руки, в ноги, в спину. Или просто открыть окно и вылететь в прохладное ночное небо. Я представила себе, как лечу назад к доктору Мартинез и к Элле, ее дочке. Среди людей они мои единственные друзья. Доктор Мартинез уж наверняка будет знать, что делать. Сердце бьется так часто, будто в груди кто-то наяривает бешеную барабанную дробь.

Встаю и осторожно пробираюсь среди спящих на полу тел к маленькой раковине на стене. Включаю холодную воду и подставляю под струю руки. Наклоняюсь и, стараясь унять жар, снова и снова плещу водой в лицо. Вот бы встать под ледяной душ! Совсем бы полегчало.

Не знаю, как долго я висела над раковиной, поливая себе лицо, руки и шею, обтирая тело мокрым полотенцем. Может, теперь мне удастся наконец заснуть. И я выпрямляюсь вытереть лицо.

От того, что я увидела в зеркале, я чуть не заорала на всю больницу.

Резко оборачиваюсь. В палате по-прежнему тихо. Все спят. Снова смотрю в зеркало. Откуда взялась там эта страшная рожа? Что тут, к чертовой бабушке, происходит?

Часто-часто моргаю — вдруг привиделось? Ирейзер моргает так же часто вместе со мной.

Ирейзер — это я сама.

Меня прошиб холодный пот.

Глотаю слюну — у ирейзера в зеркале по горлу пробегает судорога.

Открываю рот и вижу длинные, острые клыки. Трогаю свои зубы — проверка никаких клыков не обнаруживает. Палец нащупывает мои нормальные мелкие ровные зубы.