Хотя деловые люди обеих столиц и не сомневаются, что такой человек, как Шлиман, никогда не совершал ничего бесчестного, ничего предосудительного с точки зрения коммерсанта, процесс тем не менее идет о его чести гражданина и дельца, а не о долгах Соловьева.

Еще до путешествия по странам Средиземноморья Шлиман закрыл свои счета. Лет пять, пока не будет вынесено окончательное решение сената, он спокойно бы мог жить в Петербурге как частное лицо, не занимаясь прежней профессией. Но это не в его характере — он не может и часа, не говоря о днях, месяцах и годах, сидеть сложа руки. К тому же он знает, каким раздражительным сделала его прежняя жизнь, особенно длительные кризисы военных и послевоенных лет. Если бы ему пришлось заниматься только своим процессом, он сошел бы с ума от желчи и гнева, но все равно не закончил бы его ни на день раньше. Ему необходима постоянная, требующая напряжения всех сил работа. Но раз деятельность его должна протекать в Петербурге, он видит перед собой только одну возможность — снова вернуться к своей прежней профессии. «Аппетит приходит во время еды», — посмеивается он над собой. Едва он опять берет в руки бразды правления, как темперамент тут же заставляет его развернуть самую бурную деятельность. Шлиман еще раз показывает себя изощренно расчетливым коммерсантом.

С мая по октябрь 1860 года он ввозит товаров на десять миллионов. Счастье дельца вознаграждает его полной мерой за все огорчения и неприятности. В Америке возникает война между северными и южными штатами, и все портовые города Юга оказываются в блокаде. Шлиман тут же начинает заниматься хлопком. Но как только конкуренция становится здесь слишком сильной, он использует новую конъюнктуру: в мае 1862 года русское правительство разрешает ввозить чай морским путем. Десятки кораблей по всему свету только и ждали телеграфного приказа Шлимана — он первый, кто наживается на этом разрешении. Едва в Польше вспыхивают волнения и тамошние евреи, пользуясь этим, начинают контрабандой перебрасывать в Россию большие партии чая, Шлиман отказывается от торговли чаем и как можно скорее сбывает шесть тысяч ящиков, имевшихся на складе.

Посещение древних руин Италии, Египта и Сирии убедило его: чтобы вести настоящие раскопки, а не просто чуть поковырять землю, надо истратить куда больше денег, чем он предполагал. Так, может быть, есть и более глубокий смысл в том, что он вынужден принести в жертву еще пять лет? Только преумноженное за эти годы богатство позволит ему посвятить оставшуюся часть жизни целиком и полностью новой цели.

По вечерам и по всем многочисленным церковным праздникам Шлиман читает своих любимых греческих поэтов, постоянно перечитывает Гомера. Не в тот ли год, когда он в буран мчался в Россию, вышла «История Греции» Джорджа Грота? В ней достопочтенный ученый англичанин пришел к выводам, которые принимаются и восторженно повторяются целым светом. История Греции, уверяет Грот, начинается только с первой олимпиады, то есть с 776 года до нашей эры. Нельзя говорить, что представляла собой Греция в десятом веке или еще раньше, ибо надежных свидетельств нет. Все, что было до первой олимпиады, лишь вымысел и легенды. Гомер — рассказчик небылиц. Легенда и история — вещи совершенно различные, и смешивать их явно неразумно.

Другие ученые господа еще дальше развивают эти взгляды и приходят к выводу, что Гомера вообще не существовало! Значит все, чем он восхищался еще ребенком, чем дорожил всю жизнь, должно вдруг потерять всякую ценность?

Шлиман, сидящий в одиночестве над книгами, быстро берет с полки томик Фукидида.