– Если б не хахаль твой: «Введенский, атанде, сатисфактион!» – ох и натворили бы мы дел…

– Да замолкни уже! – вскрикнула она, замахиваясь.

Михаил перехватил ее руку, прижал к губам ладонь, затем запястье:

– Пойду рабов навещу своих, глядишь, что получше откопали.

Подхватив неизменный свой чемодан, он пошел к выходу, на пороге развернулся, погрозил пальцем:

– Наташка! Помни уговор!

– Иди уж, – раздраженно отмахнулась она, не спуская глаз с великолепия, разложенного на ветхой скатерке.

21

– Да-а, – философски протянул Яшка, укладываясь на нары, – все беды наши от жадности.

Потом, глянув в сторону коридора и убедившись, что никого нет, пнул дно верхней койки:

– Пельмень, а Пельмень? Правда же, все беды от жадности?

– Пошел ты, – рявкнул Андрюха шепотом, – и без тебя тошно!

Анчутка пнул еще раз:

– А кто просил хапать? Хапать кто просил? Пушкин?

Андрюха отвернулся к стене, скрежеща зубами.

Да, да, все верно!

Причиной того, что они загорают теперь за решеткой на нарах – и по счастливой случайности их тут только двое, – была именно жадность. Имея в кармане достаточно денег, Пельмень совершенно бездумно, по-идиотски попытался подтибрить с прилавка пару великолепных сапог.

Что еще хуже, будучи пойманным за руку, затрепыхался, попытался вырваться и снова совершенно без умысла расквасил нос продавцу сапог – тщедушному тихому мужичку, у которого голос оказался что твоя сирена.

Это выяснилось тут же. Схватившись за разбитое лицо, он завопил так, что было слышно на соседней станции. Яшка подскочил, дернул приятеля в сторону. Пока вокруг соображали, что к чему, они ринулись на выход и совсем было вырвались – но, к несчастью, в этот момент на единственную дорогу к спасению выперся вонючий товарищ из треста очистки, с бочкой на телеге и почему-то с подфарниками. Сопровождаемый гулом сотен мух, он выехал и перегородил им путь. Бестолковая кобыла растопырилась и, перебирая ногами, шарахалась из стороны в сторону. Никак невозможно было прошмыгнуть мимо нее.

Сцапанных беспризорников притащили в отделение. Обиженный дядька, тряся сапогами и сморкаясь юшкой, что-то бубнил, а дежурный без лишних разговоров запер пацанов в свободную камеру. «До выяснения» – как он туманно выразился.

Товарища потерпевшего же он усадил за стол и попытался заставить заняться правописанием. Тот сопротивлялся. Потом стало тихо.

Дело близилось к вечеру. Где-то там, в уютном лесочке, ждали-дожидались их лопаты и несметные богатства, а они маялись на нарах по глупости одного-единственного никчемного жадобы.

Злой Яшка, то и дело пинаясь ногами, заводит разговор о корне всех несчастий. Андрюха слабо отбрехивается, понимая, что дело плохо, что впереди маячит приемник-распределитель в каком-нибудь бывшем телятнике, где на одну кровать забираются в лучшем случае по двое, а то и по трое, и хорошо, если не туберкулезники. И если по дороге туда «эвакуаторы»-сопровождавшие не отберут и эти-то сапоги, что на Яшке, будет очень неплохо. Ну а далее – детский дом, где, чтобы не подохнуть с голоду, все одно придется воровать, а нет, так бродить по дворам и наниматься колоть дрова, полоть огороды за копейки, а главное – мерзнуть до полного окоченения и голодать, голодать, голодать.

Как тепло, хорошо и сухо сейчас в уютном подвале, как упоительно пахнет сеном от матраса, как можно было бы, вдоволь накупавшись в озере, пить чай с ситником.

Андрюха тихо взвыл. Яшка сжалился:

– Заткнись. Не буду больше.

В терзаниях и муках совести прошел весь вечер, ночь проползла, потом еще и день.