– «Сидит», – передразнила она, – вы хоть платки-чулки-пояса изъяли?

– Н-нет…

Сергеевна, изрыгнув чудовищную тираду, сбросила каблуки и со всех своих нейлоновых ног рванула в предвариловку. Ничего не понимающий Остапчук, сообразив, что ключ-то у него, потопал за ней.

Но ничего страшного не приключилось. Наталья в самом деле просто сидела за решетчатыми дверями в таком же положении, как ее оставили, – скрючившись и сцепив пальцы на затылке.

Катя с облегчением перевела дух:

– Иван Александрович, оставьте нас.

Что-то такое в ее голосе прозвучало, что Остапчук и не подумал возмутиться, просто развернулся и ушел.

Катя, приблизившись, положила руку на плечо женщины. Наталья, не поднимая головы, глухо произнесла:

– Я все подписала. Что вы еще хотите от меня?

Сергеевна, вздохнув, ответила:

– Наталья Лукинична, сейчас мы с вами пройдем в кабинет, я опишу ситуацию, а после этого мы вместе подумаем, что нам делать.

Наталья в изумлении подняла глаза, сухие, горящие:

– «Мы?» «Нам?».

– Представьте себе, именно так. Как ни странно, я в вас нуждаюсь более, чем вы во мне.

– Не понимаю.

– Не страшно. Заложите, пожалуйста, руки за спину и идите впереди меня. И не забывайте о том, что вы – невменяемая.

…Спустя сорок минут Наталья вышла из отделения и отправилась домой, пошатываясь, глядя под ноги, то и дело останавливаясь, чтобы отдохнуть. Бледное лицо, синяки под глазами, блуждающий взгляд – выглядела она так же, как обычно, даже более чем.

35

Шел третий день, как Анчутка с Пельменем ошивались на настоящих раскопках. Они уже целиком освоились, успокоились и были исключительно довольны. Старшие товарищи оказались ничего себе.

Василий вообще душа-человек, сразу поставил себя так, что стало понятно – свой. Слово за слово, выяснилось, что и он хлебнул полной ложкой нужды, безотцовщины, ногами прошел пол-Союза. Правда, вспоминал он об этом в самых теплых тонах, да так аппетитно, что под влиянием его речей даже трезвомыслящий Пельмень засомневался, так ли плохо они живут-поживают.

– Оно ж, может, и брюхо подводит, зато кто из этих домашних и сытых, ну, скажем, комарье кормил в Карелии, северное сияние видал, мозоли в Байкале отмачивал… А уж какие раки на левом берегу Дона!

Так у него здорово получалось, что так и хотелось прямо сейчас встать и бодро валить куда глаза глядят, хоть голым, хоть босым. Кстати, о босоте. Подаренные сапоги Пельмень нашел и, без труда изобразив радость и удивление, немедленно присвоил. Яшка лишь языком поцыкал.

– Не журись, – посоветовал Сашок, – шефу поплачься, он мужик мягкий.

И вправду, стоило поплакаться при случае профессору, тот вроде бы и мимо ушей пропустил, но при следующем визите приволок первостатейные кирзачи, да еще не впритык, а чуть на вырост.

Сашок, который и вправду оказался мореманом и изрядным казначеем, до тонкостей разбирался в снабжении. Из денег, оставляемых Князевым, он выделял сущие крохи, на которые еле-еле удавалось купить то, что он же сам и говорил. Потом отправлял пацанов или ловить рыбу, или собирать гусиный лук, а то и крапиву, а на выходе получалась роскошная трапеза, «как в лучших домах» – по выражению Васи.

Смущал разве что Гога. Он был гораздо старше, угрюмее других и держался особняком, начальственно. С ним в основном профессор вел беседы, давал указания и спрашивал тоже с него, а тот, когда ему выговаривали, упирал в землю волчьи глаза и молча кивал. Когда Князев уезжал, Гога был за командира.

Удалось вполне законным образом обосноваться в своем убежище на собственных матрасах.