Анна Филипповна достала из авоськи бутылку, завернутую в газету.

– Улика, – пояснила она, – чтобы отпечатки остались.

– Отпечатки, – машинально повторил Сергей, разворачивая газету. В ней оказалась обычная бутылка, судя по горловой наклейке, из-под ситро.

– Не лапай, – предостерегла Анна Филипповна, – сотрешь отчеп… да ну тебя.

Акимов потянул носом:

– Самогонка?

– Она! Оставили, дуры старые, на столе, а эта вон, – она кивнула в сторону почивавшей Светки, – возьми да глотни.

– И что, много выпила?

– Да где ей. Только это ж ведь Домашкин, сто градусов в тени, а сама в глотку льется, к тому же на какой-то штуке… цедра или что. Сразу не поняла и второй раз хлебнула. Это хорошо, что я с чайником вошла.

– Соседи пьянствовали, что ли? – уточнил Остапчук.

– Да занимались, – таким же манером ответила Филипповна, – по мне-то что – хоть упейся, отраву свою зачем за порог тащить? В общем, или вы что-то делаете, или я к прокурору пойду.

Она растолкала Светку, та открыла слипшиеся, как вареники, глаза, пробормотала:

– Ага… – и попыталась заснуть стоя. Но названная мать твердо поставила ее на ноги и потащила за собой. Светка брела, как шагающая кукла, то и дело норовя уронить голову.

– Саныч, что-то точно делать надо. Поговори со старухой последний раз.

– Серега, я с этой ведьмой уговорился. Самой-то пить нельзя, печени не осталось, так она других баб спаивает. Ей в радость, видишь ли, когда «народ гуляет». А это что значит? Нажрутся ее самогону, сначала песни поют, потом начинают отношения выяснять. Драки, бабы орут: «Помогите-спасите», а как я появляюсь, так двери на ключ и сидят тихо-тихо, точно и не было ничего.

– Не понимает по-людски – посади.

– Жалко старуху, шесть лет не протянет.

– Саныч! Бедную бабушку жалеешь, а ребенка, который чуть дуба не дал, не жалко? А сколько она народу в ад на подтяжках утянет, неважно?

Остапчук возмутился:

– Ты еще мне тут будешь плешь проедать! Отдай кружку. Ты на кладбище был?

– Нет.

– Вот и займись! А я со своими делами сам буду разбираться. Обложили как медведя!

Акимов хотел было огрызнуться, но, увидев расстроенную физиономию товарища, решил, что это лишнее. Тем более что давно пора наведаться.

Сергей покинул отделение. Около пятидесяти минут у него занял неторопливый путь к платформе, около семи он уже прогулочным шагом двигался вдоль по узкоколейке к лагерю «цыган». Пяти минут не прошло, как на него вынесло задыхающихся и обливающихся потом и юшкой старых знакомых – Андрюху-Пельменя и Яшку-Анчутку.

Вопреки обыкновению, при виде Акимова они помчались не от него, а к нему. Жалобно блея, подбежали, вцепились в участкового. Заикаясь, Яшка начал теребить его за рукав:

– С-сергей П-палыч, С-с-сергей… т-там такое… Т-т-там… ык! Они там все – п-покойники!

Пельмень, весь иссиня-белый, как привидение, тем не менее заявил твердо:

– Это не мы. Нас там не было.

– Тихо ты, как тебя… Яшка! – прикрикнул Акимов, ощущая, как у самого сосет под ложечкой. – Кто мертвый? Где?

– Т-там, – ответил Анчутка, указав туда, откуда они прибежали.

– Пошли, – распорядился Сергей, – только тихо.