Святой Дух хватил спирта, покривился и саркастически сказал:

— И я — Бог! — Он облачно ткнул в Голубя, лениво клюющего финик. — И он — тоже Бог! Так против кого мы предлагаем выступать?

— Не знаю, — честно признался райский привратник. — Если Ты, Господи, един во всех лицах, то нужно ли вообще выступать?

— Вот и я тебе толкую, — сказал Сын Божий. — Выступая против меня, ты тем самым меня поддерживаешь. Апостол Пётр одурело глянул на него.

— Давайте подойдём к вопросу философски, — рассудительно сказал Фома. — Вспомним закон единства и борьбы противоположностей, вспомним закон отрицания отрицания, и тогда нам будет ясно, что, ведя борьбу с Богом, мы одновременно поддерживаем Его. Следовательно, свергая Бога, мы одновременно сажаем Его на Небесный Престол.

— Бред какой-то! — сказал грубый Иаков Воанергес. — Где ты эти законы выкопал? У Аристотеля?

— Диалектический материализм, — признался Фома, и апостолы яростно завопили. Чужеродным телом смотрелся этот самый диалектический материализм в идеальном мире, угрозой этому миру он выглядел.

— Ты, Фома, лошадь позади сохи ставишь, — мягко заметил Иоанн. — Сказано, что вначале было Слово!

— Чьё Слово? — победительно глянул Дидим.

— Бога, конечно.

— А Бог? — Фома торжествующе засмеялся. — Он-то и есть первоначальный материальный объект!

Завязался теологический спор, незаметно переведший в яростную потасовку. За Дидима было четверо апостолов, за идеализм единым фронтом выступили все остальные. Иуда, как и полагалось гостю и парламентёру, держал нейтралитет.

— Хватит! — учительским командным голосом остановил потасовку Сын Божий.

Апостолы принялись приводить себя в порядок, поправляя хламиды и пряча ещё гудящие от ударов арфы.

Сын Божий повернулся к райскому привратнику.

— Теперь понимаешь? — модулируя голосом, проникновенно сказал он. — Не может Бог против самого себя выступать!

— Может! — неожиданно встав на материалистические позиции, сказал Пётр. — Может, если ему всё надоело!

15

Демон Смоляк пришёл в себя.

Тело ныло, козлиная шерсть кое-где была содрана, когти на лапах обломаны. На хвост вообще было жутко смотреть. Ну как, по вашему мнению, должен выглядеть хвост, за который испытуемого подвешивали к потолку?

Как-то некстати ему вспомнилась работа в привилегированном Первом Управлении тогда ещё КГБ. Двигун тогда в Канаде работал. Активно действовать боялись — не дай Бог, засветишься, вышлют в Союз, станешь тогда невыездным и — прощай, заграница! Поэтому принцип был один: не усердствовать. Ах какое было славное время! И за хвост никто никого не подвешивал, и лапы никто не ломал!

Разведчик, кряхтя и постанывая, сел, шмыгнул пятачком и огляделся.

Камера была маленькой, с единственным топчаном, на котором сейчас спал Длиннорыл. Стены были исписаны заговорами от побега. Да и не нужны были эти надписи, зря, что ли, на воротах этого учреждения писалось с незапамятных времён: «Оставь надежду, всяк сюда входящий»! Но оставлять надежду Сергею Степановичу не хотелось. Забыв о собственной кончине, он страстно желал жить.

Сев рядом с храпящим Длиннорылом и охватив лапами рогатую голову, Смоляк мрачно задумался.

«Пропал! — тоскливо подумал он. — Пропал я! Что будет? Что будет»?

Видимо, он причитал уже вслух.

— Котёл будет со святой водой! — сказал проснувшийся от этих причитаний полковника Длиннорыл.