— Мы найдем, нам на завтраки в школе дают. И что, если свечку поставить, пройдет?

— Пройдет? А, в смысле беда пройдет, не будет больше этот приходить? Ну да, этот уже не будет… Только если вы и дальше браниться будете по-черному, дождетесь — и другой появится.

— Мы боялись, он прямо в дом войдет.

— А что? И запросто войдет. Войдет и схватит.

Мальчишки содрогнулись, и Лукерья Тимофеевна заулыбалась довольно ехидно.

— А… а что делать надо?

— Надо дать обет… Отказаться от ругани. И не ругаться больше никогда.

— Совсем?

— Лучше совсем, а не можете совсем, то все равно, чем меньше ругаться, тем лучше. А сейчас идите, мальчики, и ничего не бойтесь. Не заругаетесь — уже сегодня не будет ничего. И помните, что делать нужно.

Не без трепета пошли мальчишки домой, но ничего и правда не было.

Кто сообщил куда следует про покойника в подвале, братья догадывались, но у Лукерьи Тимофеевны никогда не спрашивали. Наряд милиции приезжал, полез в подвал, когда мальчишки были в школе; под вечер, когда они пришли после уроков, возле подъезда сгрудилась густая толпа, дверь в подвал распахнута, и из нее санитары на носилках, в сопровождении милиции, выносили что-то длинное, накрытое простыней, распространяющее сладкое зловоние.

Свечку они поставили, «за упокой раба Божьего, имя же Ты веси» — что надо именно так, им объяснила старушка в церкви, и ей они тоже дали десять копеек. Деньги были, потому что накопили мальчики полтинник, а стоила свеча всего тридцать копеек.

Мальчики долго думали, что бы им купить Лукерье Тимофеевне… Сначала не могли придумать, потом придумали — новый платок, и стали копить на него деньги. Накопили десять рублей, надо было еще пять, и парни уже присмотрели платок, да не успели купить — Лукерья Тимофеевна тихо умерла на своей мрачноватой кухне. Так и упала головой на стол, и говаривали, что в чашке было набросано много чего непонятного, на столе лежали странные предметы и связки трав, а по стенам бродили еще более странные тени, слышалось потрескивание в шкапах и сундуках. Вроде бы большое ли дело, потрескивание? А люди почему-то настораживались, пугались, — видимо, было в этих тресках что-то не совсем обычное.

Впрочем, о смерти Лукерьи Тимофеевны могли и наговорить лишнего: о ней ведь и при жизни много чего говорили такого, что и не разберешь, где кончается правда и начинается вымысел.

Историю эту я узнал от Вовки… то есть, прошу прощения, от Владимира Иннокентьевича, почтенного слесаря домоуправления. Он женился на девушке из центральной части города и стал жить с женой в ее квартире, очень далеко от микрорайона, в котором выросли мальчики. Моя мама очень ценит Владимира как человека ответственного, практически непьющего и никогда не говорящего черных ругательных слов. Как-то мы с Владимиром Иннокентьевичем пили чай с малиновым вареньем; я выразил восхищение его всегда правильной, приличной речью, и он рассказал мне, почему старается вообще не употреблять плохих слов.

— А Петька сейчас где?

И тут Владимир Иннокентьевич усмехнулся грустно и как-то двусмысленно отвел глаза. Потому что Петр Иннокентьевич оказался одним из последних, кого сожрал Афганистан. Партизаны накрыли его часть в ущелье под Гератом, прижали к земле в узости и перебили почти двести человек. Спустя две недели начался вывод «ограниченного контингента, выполнявшего интернациональный долг», но Петр, когда-то влипший в страшноватую историю, копивший на свечку и потом на платок Лукерье Тимофеевне, навсегда остался там, в этих чужих для русского человека, прокаленных солнцем голых горах.