Колькина измученная душа как бы раздвоилась: одна часть бушевала, требовала жертв, полыхала, как лесной пожар, а вторая была уже черным-черна, точно выжженная. Постепенно пропало желание оправдывать, напротив, одна за другой вспыхивали мысли о том, что надо что-то делать, бежать, писать – кому там? Прокурору, министру?

Колька не шибко в этом разбирался, поскольку незачем было – ведь под рукой всегда капитан Сорокин, который все знает и точно подскажет, куда и что писать. Его стараниями батя был оправдан, сняты с него были ложные обвинения, по сути, Николай Николаевич возродил к нормальной жизни Пожарского-старшего, и он, и все семейство обязано ему, ну, в целом, всем.

И Колька всем обязан. Если бы не характеристики, суровые, проникновенные, от души составленные Сорокиным, ни его «пара звоночков» да «разговорчики» с нужными людьми, то не светили бы Кольке ни училище, ни нынешнее его положение помощника мастера.

А Акимов? Ему, местами глупому, местами мудрому, Колька обязан освобождением от воровского клейма. И Анчутка, и Пельмень обязаны – тем, что не сбились с пути окончательно, что сухими из воды вышли не из одного скверного дела. Если не отцом родным, то старшим братом он им был. Пусть неоднократно Палыч выводил из себя, поступал так, что скулы сводило от злости и ненависти к нему, но в итоге всегда выяснялось, что не просто так он поступал и был прав.

И что же, это будут теперь враги, на них доносить?

Черная, выжженная пустыня в душе отзывалась безнадежным эхом: «Зачем тебе это все? Скажи спасибо, что отец живой, и как бы что хуже не сделалось. Не ссорься с властью, это боком выходит». Дикая раздвоенность в уме отзывалась судорогами в ногах. Требовались немедленные, неотложные действия, какие-то поступки – ну хотя бы подойти твердым шагом к этой дурацкой «Победе», осмотреть ее.

Ведь удар был силен. Колька был в этом уверен, несмотря на то, что в самый его момент он все-таки невольно зажмурился. Если так, то на поверхности должны остаться какие-то следы, трещины, сколы, вмятины, что еще там может быть?

Колька подбирался к машине кругами, как охотник, с подветренной стороны, убедившись, что вокруг никого, что в окнах отделения не маячат знакомые физиономии. Сделал вид, что покуривает, глядя в сторону, а сам смотрел, смотрел.

Так и есть. На радиаторе испорчен хром, и вот на капоте вмятина, облупилась эмалевая краска, и уже порыжела от воды свежая царапина.

В памяти всплыло, как подпрыгнул зад уезжающей машины, налетевшей на бордюр. Колька глянул: так и есть, диск передний очевидно поврежден. Парень, спохватившись, что подошел слишком близко, немедленно отдалился на десяток-другой шагов, обернулся и щурясь теперь смотрел на машину, как смотрят из окопа на вражеский «тигр». Хотя не была она так же страшна, мокрая, со сдутыми колесами, пусть и скалилась высокомерно попорченная решетка.

«Она, – понял Колька, – уверен, что она».

За плечом знакомый мужской голос произнес:

– Позвольте пройти.

Колька, погруженный в мысли, от неожиданности вздрогнул. Военврач с тихоновской дачи, узнав его, без тени высокомерия протянул руку:

– А, это вы. Николай, верно? Добрый день. Как здоровье папы?

Колька, как воспитанный человек, ответил на приветствие, напомнив себе, что этот человек ни при чем, что он старался помочь там, на даче. А то, что он вместо «Победы» «эмку» увидел, – то вот, глазами слаб, в пенсне. И о здоровье спрашивает потому, что врач.

Парень заученно сообщил:

– Состояние тяжелое, к нему не пускают, потеря речи и памяти.

– Держитесь, – врач похлопал парня по плечу.

– Владимир Алексеевич, нам пора.

Вот она, эта змея.