– Кто ж меня пустит?

– Это уж я не знаю, кто, а ты загляни в кадры, в бухгалтерию, в местком. Ты ж был там, разберешься. Там женщины сидят, вот и поплачься, надави на жалость – и выясни, может ли мать получить батины деньги. Все-таки когда он на ноги встанет – неведомо, а семейству чем-то жить надо. В общем, сообразишь. Чернила-то не отодвигай далеко. – На стол лег второй листок. – Вот тебе еще бумажка, напиши заявление на завтра, на отпуск за свой счет.

– Зачем? – спросил Колька, сбитый с толку.

– Затем что прямо завтра и отправишься, – невозмутимо предписал Семен Ильич. – Так, цыц.

Заклинание у директора короче, нежели у капитана милиции, но сработало так же.

– Поедешь завтра и решишь вопрос.

– Понял я. А если вдруг не получится, или будет не с кем решать?

– Тогда еще раз, послезавтра придешь ко мне, напишешь такое же заявление.

– Долго ли?

– Каждый день. Будешь приходить и чистописанием заниматься, пока не добьешься.

Колька, оценив угрозу, кивнул, внутренне обливаясь холодным потом: «Только этого не хватало». Пришлось еще поскрипеть пером, чтобы написать еще одно заявление.

– Вот и хорошо. – Директор забрал оба листка, отодвинул чернильницу. – Теперь иди уж, доработай хотя бы этот день. Белову одному тяжко.

И уже когда Колька дошел до двери, Семен Ильич спохватился:

– Совсем забыл, голова садовая. – И протянул ту самую спецовку, невесть чью. – Твоя.

– Не моя.

Старик заверил:

– Твоя, твоя. Вот уж который день как ни наведаюсь, конверт-то отдать, Белов врет, что ты только-только был и вышел, спецовочка висит. Вот, дождалась тебя.

Колька вышел. Пачка денег, совершенно не заслуженных, прожигала карман. Стыдно понимать, что люди от себя, от собственных семейств отрывали крохи с тем, чтобы отдать ему. Они ведь не с небес взялись, эти деньги. Пока он, Колька, шатался по округе, психовал, скандалил, поучал, люди работали. И вот, заслужив рублики эти, трешницы и пятерки, скинулись и преподнесли на блюдечке ему.

Вот спроси его, на что были потрачены эти драгоценные дни, с того злосчастного пятничного вечера? Положим, съездил с мамой в Склиф – это не подвиг. На что иное время убито? На то, чтобы заварить кашу из бессилия, злости и стыда. Прогулять работу.

«Ты, Пожарский, просто прогульщик. Тот самый, с красной рожей и бегающими глазками, как в “Крокодиле” рисуют».

Прогулял. Просто взял и не пошел. По каким-то неведомым причинам решил, что другие должны, а он нет. Вот пока Белов рисовал ему присутствие, он ведь или просто лежал, рассматривая ковер на стене, слушая, как несправедливый и злой мир за окном продолжает жить без всякого его участия, или метался без цели, мешая другим, обвиняя третьих. В голове вдруг сложились четкие, как на плакате, буквы: «А ты, Пожарский, трус. И дезертир».

Все делаешь, чтобы соскочить с ответственности, увильнуть от дел, которые должен выполнять, а прикрываешься трагедией и других жизни учишь.

Вот врачи батю спасают. Мама, бледная, измученная от переживаний и бессонницы, ходит на работу, ухаживает за больными, чужими мужьями, сыновьями – точь-в-точь как неведомая сестра или нянька в белой палате, пахнущей карболкой, ухаживает за ее Игорем. Какие-то неизвестные технички надраивают полы там, чтобы легче дышалось. Семен Ильич вот вручил этот конверт, а ты, Колька Пожарский, в это время изображаешь печоринские метания, хотя по сути ты трус и бездельник.

«Все, хорош, – приказал он сам себе, – завтра просто поеду к бате на службу, объясню, поною, если потребуется, ничего, корона не свалится! Если что и положено – добьюсь, нет – сам заработаю».