– А нога-то? Палку бы взяли мою. Неудобно вам.

Тот категорически отказался:

– Ни-ни. До упора буду на двух ковылять, а как третья понадобится, так лягу и помру.

– И это тоже верно, – согласился вахтер. – Тогда доброго пути.

Вышли через тяжелые дубовые двери, повернули направо, пошли в сторону площади Борьбы. Улица была полна народу, роились студенты-железнодорожники, ребята и девчата, галдели, горячась, о чем-то спорили, тыча пальцами в толстые тетради и учебники, накатывались волнами и уносились в свои синие дали.

В заводских коридорах было сумрачно, теперь, на свету, Колька сумел разглядеть своего нового знакомого. Имя его тоже припомнил: Ливанов Вася, батя упоминал его в разговоре с мамой, как бы удивляясь, какой хороший, толковый мужик, летчик – а туда же… Куда это «туда» и что вообще случилось, Колька, конечно, не вслушивался, но почему-то был уверен, что плохого человека в домашней беседе не будут так называть.

Он сразу подумал, что это он наведывался в Склифосовский. Медсестра все правильно описала: большой нос, видный мужик, смуглый, чернявый. Одет очень хорошо, опрятно, рубашка белая-белая. Хромает. Вот разве шрама не видно. Но в сыщика долго играть не довелось, Ливанов сам признался:

– Я заглядывал к нему. Вот и вчера заходил в Склиф, по дороге домой. Живу недалеко оттуда, на Первой Мещанке.

– И что, пустили? – спросил Колька, напоминая себе, что посещать товарища по работе в больнице не преступление, напротив, это его аттестует с лучшей стороны.

– Нет. А тебя?

– И меня нет.

– И о состоянии не говорят. Как он?

Колька заученно повторил неоднократно слышанное: тяжелое состояние, потеря памяти, речи и прочее.

– Потеря памяти? – переспросил Ливанов, повернув лицо.

Вот и шрам над левым глазом, кривой, от рваной раны. А вот косит ли он – неясно, глаза коричневые, как крепкий чай, смотрят прямо, остро.

– И речи.

Он вздохнул:

– Плохи дела.

«Чего ж хорошего», – недовольно подумал парень, и тут увидел, что у задумавшегося инженера в самом деле глаз пополз в сторону от носа. Зрелище было удивительное. Тут Ливанов, видимо, уловил его взгляд, опомнился – и глаз встал на место. Колька смутился, но инженеру, видимо, такое отношение к его недугу было не в новинку.

– Ты в какие края теперь? – спросил он.

– Я прогуляться хотел, – пояснил Колька. – Выходной сегодня.

– Если желаешь, пройдемся, поговорим.

Колька согласился. Они отправились вниз по Божедомке, к Театру Советской Армии. Погода ясная, солнышко светит, и кругом, с учетом обеденного времени, тоже гуляли. Сновали женщины, кто в шляпках, кто в платочках, в светлых весенних платьях, детсадовцы куда-то шли цепочкой в сопровождении озабоченной кругленькой воспитательницы, которая держала за лапки двоих карапузов и совершенно очевидно жалела, что больше рук у нее нет. Мужчин в форме уже почти не было, все в гражданском, но, конечно, таких замечательных, как инженер Ливанов, не видать.

Шли молча, точно ожидая, когда кто-то другой начнет разговор. Прошли мимо туберкулезного института, за оградой которого во дворе возвышался странный памятник – сутулый человек, ладони сцеплены на груди, рубаха сползает с плеча. Какой-то знаменитый чахоточный? Василий Борисович очень удачно ответил на незаданный вопрос:

– Достоевский Федор Михайлович. Он тут родился. Этот памятник раньше на Цветном бульваре стоял, потом, когда трамвай пускали, его сюда переместили.

Колька поблагодарил за сведения, заметив, что сколько раз ходил мимо, никогда не присматривался.